Армия и беженцы в Галлиполи

• Книга Русские в Галлиполи Комиксы К21и справочник-путеводитель

Путеводитель и справочник «Русские в Галлиполи». План города, карта долины, схема кладбища, описание, где что находится.

Юмористические рисунки в Галлиполи. «Слабые духом бразильцы»
Комментарии и примечание. Корабль «Рион», на котором находились 3422 беженцев (русские, украинцы и казаки), шёл из Константинополя в Бразилию и остановился в Аяччо 15 мая 1921 года в 2 часа ночи. Аяччо, островной город с населением в 20000 жителей, за один день испытал прирост населения на 20%. 25 мая, через 10 дней после прибытия судна, около 600 беженцев, наконец, разрешили поселиться в казарме «Livrelli», расположенном в центре Аяччо.
Bagni, Bruno. «Les Russes en Corse». Études Corses (Bastia: ACSH, Archives départementales de la Haute-Corse)
Как видно из статьи ниже, часть из этих эмигрантов попала из Галлиполи, остальные, вероятно из самого Консантинополя и окрестостей, а также с острова Лемнос.

Армия и беженцы.
Глава из книги «Русские в Бразилии»
Слово «беженец» в Галлиполи имело совсем не то содержание, какое обычно вкладывается в это понятие. Обычно это слово обозначает человека, вынужденного силой обстоятельств, чаще под влиянием грозящей ему внешней опасности, покинуть свою родину и уйти искать приюта на чужбине в расчете на общественную помощь. Здесь – далеко не то. Галлиполи, в широком смысле слова, был русским военным лагерем. Людей, так или иначе не причастных к 1‑му Армейскому Корпусу, – там совсем не было. Лица гражданские – это семьи или родственники чинов Корпуса, и к ним понятие «беженцы» не относится. Беженцы в Галлиполи – это лишь те, кто ушел из Корпуса. Таким образом, основным признаком «беженца» являлось непричастность к Корпусу. Попасть в «беженцы», перейти на «беженское положение» можно было, лишь оторвавшись от Армии, уйдя из нее, ибо иного происхождения беженства в Галлиполи быть не могло.
Но так как все чины Корпуса свое пребывание в рядах его рассматривали как пребывании идейное, связанное с идеей восстановления Родины, то всякий ушедший из рядов Корпуса как бы отрывался от этой идеи или, во всяком случае, от путей, которые в Армии рассматривались как единственно возможные для достижения поставленной перед собой цели.
Вторым признаком «беженца» является его несогласие с основными задачами и идеями, объединяющими тех русских людей, которые составляют Русскую Армию. Такое «беженство» есть не беженство от врага, не спасение своей жизни или благополучия, а беженство из Корпуса, беженство от идеи, которое вырывает глубокую пропасть между Корпусом и беженцами. «Беженец» – это человек совсем другого мира, чем чины Корпуса, человек совсем иной психологии и совершенно иначе смотрящий на вещи. В силу этого у него создается совершенно особое отношение к Корпусу – полное отчуждение от него, которое так резко бросается в глаза, отчуждение, заставлявшее вчера еще лучших друзей сегодня совсем забывать друг друга и не интересоваться обоюдной судьбой и жизнью. В силу этого чины Корпуса обычно смотрели на всех беженцев с нескрываемой досадой и сожалением, а беженец становился прямо враждебным всему, так или иначе относящемуся к Армии.
Причины «беженства» многочисленны и разнообразны. Выяснить их сейчас, и особенно людям, пережившим это явление еще так недавно и так больно, при отсутствии необходимой перспективы, конечно, во всей полноте нельзя. Но отметить основную черту его необходимо, ибо она даст возможность сделать некоторые выводы из пережитого опыта. Кроме того, сопоставление статистического материала с обстановкой также может кое‑что приоткрыть. Во всяком случае, имеющиеся материалы приводят к вполне определенным выводам, и отказываться от постановки вопроса нет никаких оснований.
Искать начала «беженства» надо, конечно, не за границей, а на полях Таврии и Крыма, а может быть, еще и ранее. Первая брешь в этом отношении была пробита при оставлении Украины и Новороссийска. Когда начался наш отход от Орла на Дон и в Предкавказье, когда были оставлены Украина и Одесса, а вскоре затем и Кубань, уже тогда началось течение в пользу оставления Армии и отъезда за границу. Тогда особенно ярко сказалась разница, существовавшая и до того между фронтом и тылом. В то время как боевые части, вынося всю тяжесть отступления, начинали осматриваться и искать причины измены им боевого счастья, в тылу пошли разговоры об общем неуспехе борьбы с большевизмом, предсказывалось окончательное поражение, причем причины эти отыскивались в «неподдержке» союзников, в несогласии с другими антибольшевистскими силами и проч. Многие энергично хлопотали о заграничных паспортах и «валюте». Увлечение «валютой» было символом того времени для тыла. Много малодушных и потерявших веру в конечный успех тогда же порвали с Армией и уехали за границу.
После удачного наступления 25 мая 1920 года многие из выехавших в эвакуацию стали возвращаться обратно. Однако вернулись далеко не все. Таким образом, отсутствие веры в конечный успех дела, слабость духа и неустойчивость легли в основу того явления, которое после оставления Крыма приняло форму и название «беженства». Развитие успехов майского наступления как будто приостановило это явление, но заключение большевиками мира с Польшей и другими вновь народившимися окраинными государствами нанесло жестокий удар делу Армии. Стало ясно, что теперь большевики могут всей силой навалиться на истомленную бесконечными боями героическую Армию. Настроение в Армии начинало падать.
Кроме того, нельзя забывать, что Крым уже более двух лет служил базой Армии в борьбе с большевизмом. Все боеспособные и активные элементы его уже находились в ее рядах. Между тем, беспрерывные бои с много раз превосходившими силами противника требовали постоянных пополнений. Пришлось ряды Армии пополнять пленными красноармейцами, еще плохо обученными и не приведенными в должный вид. Такие пополнения не поддерживали бодрости духа в изнемогающей Армии, и когда начался общий натиск противника по всему фронту, она не смогла уже противостоять ему и стала отходить. Многие в тылу опять начали искать возможность оставить Россию и уезжали за границу.
Последние дни героической борьбы Русской Армии на полях Северной Таврии и у Перекопского вала, Сивашский прорыв, оставление последней заградительной линии у Юшуни – и борьба кончена. Быстрый отход к портам, отход без отдыха и сна, и тягостная эвакуация: прощание с родной землей и отплытие в неизвестность, в море, так как никто еще не изъявлял согласия принять Армию – все это подорвало душевные силы. А затем – грязные пароходные трюмы, бесконечная стоянка на Константинопольском рейде и голод, ужасный голод, – окончательно убили последнюю энергию и бодрость духа. Впервые на пароходах начали раздаваться голоса: «Борьба кончена, большевизм победил, мы – эмигранты и каждый должен позаботиться сам о себе». Другие им вторили: «Да, большевизм победил, старое невозвратно, новая жизнь строится на каких‑то новых началах, которые мы просмотрели в угаре борьбы; теперь надо присмотреться к ним, освоиться и примениться к этой новой жизни». И вот тогда же, еще на Константинопольском рейде, многие начали искать случая уйти из Армии. В такой обстановке приказ Главнокомандующего о сформировании 1‑го Армейского Корпуса и условиях перехода на беженское положение открыл возможность и этого исхода для желавших порвать с Армией. Одни стали искать нового подданства, другие добиваться свидетельства о категории. Это были первые беженцы из Армии. Уже здесь явно сказался основной мотив беженства – отсутствие веры в успех дела борьбы с большевизмом.
Этот приказ Главнокомандующего был первым приказом, которым как будто намечалось дальнейшее положение Армии. До сих пор была полная неизвестность. Говорилось об Африке, даже Америке, и слухи эти имели подтверждение в некоторых фактах, как например, отправка немцев‑меннонитов в Аргентину. По получении этого приказа на пароходах были учреждены комиссии, которые легко давали категории всем желающим. При этом ходили слухи, что приказано никого не удерживать, так как средств на содержание Армии очень мало, и все уходящие только облегчают условия содержания остающихся. Это побуждало многих тогда же идти на комиссию и, получив категорию, уходить из Армии.
По прибытии в Галлиполи процесс этот еще не закончился, а обстановка первых дней была бессильна прекратить его. Уход штаб‑офицеров, не получивших командных должностей, и категористов продолжался. На берегу, против комендантского управления, была разбита палатка, в которой постоянно заседала врачебная комиссия, дававшая категории. Неизвестность будущего и тяжесть настоящего положения вызывала большое количество желающих получить эту самую категорию. Полное отсутствие информации и каких бы то ни было достоверных известий вызывали скептическое отношение к будущему. Крайне неудовлетворительное питание, в связи со слухами о том, что французы кормят лишь до 1 января, лишали уверенности в завтрашнем дне. Отсутствие помещений, холод, голод, тяжелые работы, в которых офицерам приходилось принимать участие наравне с солдатами, – все это заставило многих идти в ту зеленую палатку, где так легко было получить категорию, чтобы уехать в Константинополь, за которым мерещилось что‑то новое и обещающее.
Одновременно продолжалось и пополнение Корпуса. Помимо частей 1‑го и 2‑го армейских корпусов, составивших его основное ядро, и частей регулярной кавалерии, в Корпус влились чины расформированных по оставлении Крыма тыловых частей и учреждений, а также пришедшие без всякого согласия высшего командования беженцы из лагерей Константинопольского района, даже такие, которые оставили Россию еще в 1917–1918 годах. Такие пополнения сыграли большую роль в развитии беженства.
Эти люди были совершенно чужды Армии и ее духу. Они пользовались каждым удобным случаем, чтобы покинуть ее ряды. Комиссии для установления категорий были для них таким удобным случаем, и, едва вступив на Галлиполийский берег, они стремились в комиссии, где им не отказывали в категориях, и они получали возможность вновь уехать в Константинополь. Все эти новые беженцы по техническим условиям не могли быть сразу же отправлены в Константинополь и продолжали оставаться в частях, сея в них брожение и неудовольствие. Получив категорию и перейдя на беженское положение, они уже усваивали себе психологию людей, окончательно оторвавшихся от Армии. Естественно, они не могли и не хотели мириться с тем военным духом и строем жизни, который существовал и начинал все более укрепляться в частях Корпуса. Их неудовольствие, явно высказываемое, стало «ферментом брожения». В частях поднимались разговоры о необходимости сохранения или распыления Армии, которые не могли не отражаться на настроении людей. Наконец, этих беженцев грузили на пароход и отправляли в Константинополь, а через некоторое время тот или другой пароход привозил их обратно (так как почему‑то их нельзя было выгрузить там), еще более брюзжащих и недовольных.
Нельзя забывать еще одного элемента – так называемых «иностранцев» в Армии – вчера еще (до революции и самостийных течений) русских, преданных патриотов, добровольно вошедших в ряды Армии в Европейскую войну, а после 1917 года вдруг сделавшихся иностранно‑подданными, считавшими, что они оказывают великую честь России своим пребыванием в рядах ее Армии. Они также требовали (и получали) право перехода на беженское положение и уходили из Армии. Стали появляться неслыханные дотоле консулы иллюзорных республик, вроде Латвийской, Эстонской. Азербайджанской, Грузинской и др., требовавшие увольнения своих компатриотов из Армии. Их не держали, но в силу невозможности немедленно же всех вывезти, вынуждены были оставлять временно в частях.
Такое положение было совершенно ненормально. Необходимо было это беженство направить по особому руслу, устранив из частей перешедших на беженское положение, тяготившихся своим пребыванием в частях и будировавших против строя военной жизни. В этих целях 12 января 1921 года сформировали специальный Беженский батальон. До этого времени детально следить за общим ходом и развитием беженства чрезвычайно трудно. Люди, переходившие на беженское положение и остававшиеся в частях, с трудом поддавались учету. Частые отправки беженцев и прибытие новых лиц в части не давали возможности подводить итог. Многие категористы и штаб‑офицеры, не получившие командных должностей, уезжали в одиночном порядке. Ввиду всего этого все статистические наблюдения и расчеты приходится начинать лишь со времени сформирования Беженского батальона.
Кадры Беженского батальона составили отправленные в декабре в Константинополь и возвращенные оттуда обратно. В момент сформирования в батальоне числилось, помимо командного состава, 775 человек, в том числе офицеров – 448 и солдат – 327. Кроме того, проживало в городе и состояло в частях 1234 человека «иностранно‑подданных», которые, согласно сношению начальника Штаба Корпуса за № 818 от 12 января, распределялись так:
1. Румынско‑подданных ………………203
2.Французских……………….1
3. Польских ……………….528
4. Латвийских………………77
5. Литовских………………..81
6. Персидских…………………5
7. Итальянских ……………2
8. Грузинских …………134
9. Армянских ………………. 38
10. Ролланско‑подданных (меннонитов) 43
11. Болгарских…………….15
12. Греческо‑подданных ………………….3
13. Азербайджанских……16
14. Финляндских ……………24
15. Сербских ………………..10
16. Германских……………….13
17. Эстонских ………………..11
18. Галицийско‑подданных ……………26
19. Чехо‑словацких …………4
Всего …………………………………………1234

Эта таблица хорошо характеризует состав этих «иностранцев». Отбросив всех подданных ранее существовавших государств (которые, конечно, состояли в номинальном их подданстве, а выросли, воспитывались и жили все время в России), общим числом 49 человек, мы увидим, что главный их контингент – 1185 человек – это русские люди, почувствовавшие себя «иностранцами» лишь после 1917 года. Понятно, что такой элемент в составе Корпуса ничего, кроме разложения, внести не мог.
Беженский батальон разместился в той же долине «роз и смерти», где разбит был и лагерь Корпуса, несколько в стороне от него, по другую сторону шоссе. Организация батальона была обычная армейская – те же воинские наряды, те же «специально‑галлиполийские» работы, весь строй жизни военной части. Велись в батальоне и строевые занятия, которые вызывали неудовольствие среди беженцев. Понятно, что люди, приготовившиеся к жизни простых беженцев, лиц гражданских, не хотели мириться с этой обстановкой и не могли скрывать своего неудовольствия. Люди, которые уже видели впереди полное освобождение от всех обязанностей и условий военной службы, должны были подчиняться всем требованиям и строгостям воинской дисциплины. Это казалось им ненужными и даже оскорбительным. Они будировали и волновались, говорили резкости и отказывались исполнять приказания. Строевому их начальству в целях сохранения дисциплины постоянно приходилось накладывать на них взыскания. Приказы по Беженскому батальону пестрят такими взысканиями. Впоследствии, когда прошла острота положения, были ослаблены требования строевого характера, и многое в общем строе жизни батальона изменилось.
В конце июля и начале августа Беженский батальон представлял уже совсем другую картину. Люди, не занятые работой и службой, перестали чем‑либо интересоваться. Вся жизнь галлиполийская, все ее волнения, стремления и искания проходили мимо беженского лагеря, не затрагивая его. Обитатели его опустились и замерли, все для них осталось таким же, каким было и момент их разрыва с Корпусом и перехода на беженское положение. Жили они своей мелкой будничной жизнью, медленно засыпали, и ничто их не могло разбудить, ибо в Галлиполи самых стимулов для жизни (работа над собой для будущего, проявление своей активности для борьбы за Родину) для них не существовало.
Характерны и те отношения, которые установились между Беженским батальоном и частями Корпуса. Не говоря о том, что взаимные посещения друг друга отдельными лицами были чрезвычайной редкостью, исключениями, «беженцы» усвоили себе особенную психологию обиды и неудовольствия. Общий тон в беженском лагере была таков: «Вот, мы провоевали столько‑то лет, а теперь, когда попали в тяжелые условия, за границу, нас вышвырнули из Армии и никто не интересуется нашей судьбой, никто о нас позаботиться не хочет, не хочет помочь нам устроить свою судьбу». Они никак не хотели и не могли понять, что требовать этого от Армии, с которой порвали в тяжелый для нее момент, они не могут, не имеют морального права. Если же и понимали это, то в глубине души хотели сами себя обмануть и убедить, что с ними поступили крайне несправедливо.
Обычны были в батальоне жалобы на то, что их обходят при распределении продуктов и обмундирования. Между тем, продукты они получали в полном объеме согласно раскладке интендантства; что же касается обмундирования, то и его они получали полностью, в той же пропорции, что и строевые части, а в последнее время, кроме того, получали периодически предметы обмундирования и кое‑какие мелочи от Американского Красного Креста, чего строевые части не получали совсем. Таким образом, здесь сказывалась особая психология, особый тон неудовольствия, который заслонял от них действительность и заставлял видеть несправедливость даже там, где ее вовсе не было.
Общий характер жизни в батальоне говорил о том, что люди там опустились, потеряв что‑то хорошее, чистое в своей душе, потеряв веру в лучшее будущее и активность в борьбе за него. Характерно, что все уходившие в Беженский батальон, уходили с опущенными глазами, как будто чувствуя, что делают что‑то нехорошее, как будто испытывали чувство стыда. Все их оправдания своих поступков обосновывались позже, были надуманы в том же тоне больной психологии и обиды, который характеризовал жизнь беженского лагеря в целом. Отсюда понятно и то отчуждение, которое создалось между Корпусом и «беженцами».
Со времени сформирования Беженского батальона «беженство» не прекратилось, а лишь было урегулировано, поставлено в рамки, и с этого момента можно было регулярно следить за его ходом.
Таблица 44
Первоначальный состав батальона был таков: офицеров – 448, солдат – 327, всего – 775 человек (женщины и дети в расчет не входят).
Таблица № 44 ясно показывает, что беженцы все время тянулись «за шоссе», но общее количество их в действительности было не так велико, как казалось на взгляд. Если сопоставить число беженцев с числом наличного состава Корпуса, то станет ясно, какой небольшой процент покидал ряды Корпуса и переходил на беженское положение. Кроме того, эта таблица фиксирует наше внимание на трех цифрах – к 1 февраля, к 1 мая и к 1 июня. Первая цифра объясняется еще не закончившимся процессом ухода категористов. Что же касается двух остальных, то необходимо отметить, что 27 апреля отправился пароход «Рион» с партией эмигрантов в Бразилию, а 22 мая ушел пароход в Болгарию, на который французы зазывали желающих, вопреки распоряжению командования, – уехать самостоятельно на работы в Болгарию. 23 мая был издан генералом Кутеповым приказ, разрешавший всем желающим немедленно перейти на беженское положение.
В течение всего времени беженцы прибывали в батальон одиночным порядком и небольшими группами, кроме двух случаев – первый раз при сформировании батальона, когда в него вошли все возвращенные из Константинополя, а второй – после приказа командира Корпуса за № 323 от 23 мая, о чем речь будет ниже.
Уход из беженского лагеря все время ничем не был стеснен. В любой момент каждый желающий мог выйти из батальона, если только он мог обойтись без казенного пайка. Некоторое количество беженцев ушло, таким образом, поступив на службу в различные учреждения – Земский союз, госпитали, хлебопекарню и проч., или получив частный заработок, как, например, сапожники, слесаря и др. Другие ушли на сельские работы в деревни. Все такие беженцы числились в «командировках». Некоторая часть ушла из батальона неизвестно куда. Такие значились «в самовольной отлучке». Некоторые возвращались из самовольной отлучки, и тогда оказывалось, что они уходили куда‑нибудь на заработки; другие же до конца пребывания в Галлиполи не вернулись – надо полагать, что они либо где‑нибудь хорошо устроились, либо совсем выбрались с полуострова или, наконец, где‑нибудь на чужбине сложили свою голову.
Таблица 45, 46
Большая же часть уехала в поисках лучшего. Больше всего уехало в Константинополь, главный распределительный пункт, откуда были возможны все пути: первый – умереть с голоду на его улицах, а затем и остальные – в Бразилию, может быть – в славянские страны, а легче всего – в «Совдепию». Значительная часть уехала непосредственно из Галлиполи в Бразилию, «Совдепию» и Болгарию.
Наконец, некоторая часть, претерпев мытарства беженства, вернулась на службу в ряды Корпуса. Возвращение в части всегда было не так трудно.
Отправки беженцев в Константинополь совершалась постоянно и производилась небольшими партиями. Несколько усилились они после 1 июня, когда Беженский батальон был переполнен людьми, ушедшими из Корпуса после приказа № 323. Отправки в другие места, например, как в Латвию или на остров Лемнос, были совершенно случайны. Главным образом, расселение направлялось по трем путям: репатриация в Советскую Россию, в Бразилию и в Болгарию.
Рост «беженства» стоял в тесной связи с французской агитацией. Вскоре после размещения Корпуса начались бесконечные разговоры о признании и непризнании Армии, причем с самого начала выяснилось отношение к ней французов. Французским властям ясно был поставлен вопрос о желательности распыления Армии и превращении ее воинов в рядовых беженцев.
Первоначально пытались объяснить такую постановку вопроса политическим положением внутри Франции, влиянием на ход ее иностранной политики социалистических групп, близких русскому большевизму и т. д. Создавались легенды о борьбе с Англией, о «германской ориентации», но вскоре выяснилась вполне безотрадная картина: Европа занята ликвидацией последствий войны и, главным образом, борьбой с промышленным кризисом, стремлением найти новый рынок для сбыта собственных продуктов и приобретения сырья.
Европа решала свои собственные дела и судьбой России не интересовалась; трагическая судьба Русской Армии никого не трогала, а Франция искала случая избавиться от расходов по ее содержанию. Агитация за распыление Армии велась совершенно открыто и официально, а кроме того, такая же агитация велась и негласно. Зная, что является самым больным местом Армии, французы били именно по нему. Понимая, что отпускаемый паек очень недостаточен и что люди все время испытывают чувство голода, они сокращали паек и одновременно призывали к распылению. Разом, как‑то вдруг, обострялись об этом разговоры, возникали слухи о французских предложениях, появлялись многообещающие плакаты‑прокламации и затем, всегда неожиданно, приходил пароход, предназначенный для отправки желающих покинуть ряды Армии. И такая последовательность проявлялась все время: голод, разговоры об отправке в Совдепию или Бразилию, прокламации, сокращения пайка и, всегда неожиданно, пароход. 1 февраля прекращена была выдача муки. В марте стали известны французские предложения о возвращении в советскую Россию или переезде в Бразилию. Одновременно начались разговоры о сокращении пайка, что питание будет продолжено лишь до 1 апреля, а затем Армия будет предоставлена своей судьбе. 27 марта прибыл пароход за желающими ехать в советскую Россию, и в тот же день по городу были расклеены объявления на французском языке.
После ухода парохода в Батум начались новые толки, на этот раз о Бразилии. Была объявлена официально запись желающих эмигрировать туда (записалось около 2 тысяч человек). О Бразилии ходили самые разноречивые толки. Отсутствие материалов не давало возможности достаточно полно информировать об интересовавшем всех вопросе. Тем не менее в городе на Высших образовательных курсах и в лагере на «Устной газете», в частях были прочитаны доклады об этой стране. Французские объявления сулили эмигрантам в Бразилии чуть ли не золотые горы – землю, инвентарь и даже денежную субсидию. Общественными организациями в Константинополе была издана специальная брошюра об условиях эмиграции в Бразилию и жизни в штате Сан‑Пауло. Между тем, 10 апреля состоялось сокращение пайка: выдача хлеба была сокращена до 450 гр. Противоречивые сведения о Бразилии, слухи о прекращении выдачи с 1 мая французами продовольствия и сокращении пайка создали крайне напряженную атмосферу. Весь лагерь разделился на две группы и споры принимали ожесточенный и озлобленный характер. Происходили даже столкновения. Около 20 апреля пришлось всех «бразильцев» выделить из частей и поселить в отдельных палатках в расположениях тех же частей. 20 же апреля было произведено новое сокращение пайка: порция хлеба сокращена до 400 гр, приварок до 80 гр и чай до 5 гр.
Наконец, 27 апреля прибыл «Рион» за эмигрантами в Бразилию. Из лагеря в город потянулись вереницы «бразильцев». Каждый отъезжающий получал от Американского Красного Креста полный штатский костюм, костюм‑пижаму, одеяло и ряд мелочей. Эти подарки, являясь проявлением заботы о русских людях со стороны шедшей навстречу американской нации, неожиданно сыграли агитационную роль. Слух о подарках быстро разнесся по городу, проник в лагерь и многие, до тех пор колебавшиеся, считая это за начало всяких благ в будущем, теперь же решились ехать в Бразилию. Нашлись и «ловкачи», которые заявляли себя эмигрантами, получали подарки, а затем умудрялись пробираться назад и вернуться в части. Но оказались и такие неудачники, которые, желая также «словчить», получив подарки, обратно пробраться уже не смогли и сделались, таким образом, невольными эмигрантами в Бразилию.

Всего в Бразилию уехало 1441 человек, из коих был 501 офицер и 940 солдат. Из Беженского батальона в том числе уехало 268 человек – 174 офицера и 94 солдата. 28 апреля «Рион» поднял якорь, и в тот же день появилась новая прокламация французов, приглашавшая ехать в Батум, к г‑ну Серебровскому, на нефтяные промыслы (приложение V). Следует отметить слова о гарантиях жизни и безопасности.
Сознавали ли французы все значение этих слов и этой прокламации, или думали лишь о том, чтобы как можно скорее избавиться от неудобной им Армии?
Одновременно с этим не прекращались разговоры о Бразилии. Говорилось, что это лишь первый пароход, за которым последует целый ряд других, и рекомендовалось опять записываться желающим туда ехать. В первых числах мая (между 1 и 8) появилась большая прокламации крупными буквами и довольно безграмотно написанная. Однако вскоре пришли сведения о судьбе уехавших на «Рионе» и о высадке их в Аяччо; и план выселении чинов Русской Армии в Бразилию окончательно провалился.
Тогда был применен новый прием. В мае месяце стало известно, что переговоры Главнокомандующего с Сербией и Болгарией о переселении туда Армии увенчались успехом и что в первую очередь будут перевезены туда казаки с острова Лемнос, где были самые тяжелые жизненные условия. Во второй половине мая ожидался первый пароход. Вдруг 22 мая стало известно, что на рейде в Галлиполи стоит пароход, который принимает беженцев в Болгарию, и что погрузиться на него могут не только «беженцы» из Беженского батальона, но и все желающие «одиночные» люди. Фигурировали опять и приманки в виде «американских подарков». В первый момент трудно было предвидеть результаты этого приема, и лишь в последующие дни картина выяснилась полностью: с одной стороны, на пароход погрузилось много совершенно случайных людей; с другой, – было немало и таких, которые в тот день по своим делам попали в город, погрузились и уехали, бросив все вещи; другие уехали, захватив случайные вещи. Всего в тот день уехало 619 человек, в том числе 159 офицеров и 460 солдат. Уехало, таким образом, немного, и французы в этом отношении своей цели не достигли, но моральный удар по дисциплине они нанести сумели.
На следующий день, 23 мая, командиром Корпуса был издан приказ № 323, которым разрешалось всем желающим перейти на беженское положение. Три дня Армии как бы не существовало, и всякий сам волен был свободно решить свою судьбу. Делалась крупная ставка на сохранение либо разрушение духа и единства Корпуса, на его воинское воспитание и сознательное отношение к своему долгу и идее, объединяющей Русскую Армию. Началось переселение не выдержавших в беженский лагерь. Вереницы людей потянулись за шоссе. Опустели многие палатки, из некоторых частей уходившие уносили с собой целиком не разобранные палатки. Первое впечатление было угнетающим. Казалось, что останется лишь горсточка людей. Наконец, прошел назначенный срок и можно было подсчитать результаты трехдневного опыта. Действительно, ушло много людей, но лишь численно, процент же ушедших оказался не так велик. Всего за три дня перешло в Беженский батальон 2057 человек, в том числе 432 офицера и 1625 солдат. Солдат в процентном отношении ушло больше, чем офицеров (солдат в Корпусе было 12,53 %, а офицеров – 4,75 %).
Корпус выдержал экзамен на политическую зрелость. Участь его была решена. Он окончательно осознал себя Армией, Русской Армией, носителем идеи русской государственности.
С переходом этих последних, слабых и колеблющихся элементов в беженский лагерь, части Корпуса окончательно очистились от всего наносного и чуждого их духу. Остались люди крепкие духом и преданные идее борьбы за счастье и возрождение Великой России. Характерно и то, что после этого «великого исхода» беженство фактически прекратилось, закончились все разговоры о «беженстве», французских посулах и распылении Армии. Оставшиеся были спаяны единым духом, единой верой в свое дело. Случались отдельные переходы на беженское положение, но то были лишь частные случаи устройства личной судьбы, а не явление общего порядка. Были в этот же период и невольные беженцы, переводившиеся из частей распоряжением начальников на основании пункта 2 приказа № 323, но надо отметить, что вообще начальники частей этим пунктом приказа почти совсем не пользовались, и случаи именно такого перевода на беженское положение можно считать единичными. Были случаи перехода на беженское положение другого рода – по постановлению судов чести. Но и их также было немного.
Между тем, из Беженского батальона продолжались отправки в Константинополь и другие места, причем в усиленном темпе, так как беженский лагерь был перегружен, и ликвидация его была необходима ввиду предстоящего переезда Армии в славянские страны. Состоялись две отправки в Батум: сначала уехал 691 человек, а затем 104 человека. Эти отправки окончательно раскрыли инкогнито тех, которые до приказа от 23 мая сидели в частях и мысленно готовились к репатриации в советскую Россию.
Развитие «беженства» достаточно ясно вскрывает всю его сущность. Может быть, все причины беженства еще были не ясны, но главные из них наметились вполне определенно. Главными и основными являлись разочарование и потеря веры в успех дела. Те, кто разуверились в возможности успешного доведения дела до конца, поспешили уйти. Французская и иная агитация сыграли вспомогательную роль, равно как и голод, неустройство, отсутствие денег и необходимых культурных удобств. Если рассмотреть переход в беженцы детально, его ежедневные цифры, то видно, что утечка усиливалась погодой и в связи с задержкой в выдаче денежного пособия (1 или 2 лиры), а также и другими совершенно случайными внешними причинами. Другая причина коренилась в составе Корпуса: в беженцы ушли если не все, то большинство состоявших ранее в тыловых частях и учреждениях и теперь попавших в строй. Уходили они из Корпуса по мере перехода его на положение обычного военного лагеря мирного времени, по мере усиления строевых занятий, нарядов и проч. Наконец, третьей причиной явилась пестрота частей. Характерно, что количество ушедших в беженцы в Корниловском, Марковском и Дроздовском полках, составленных из дивизий тех же наименований, было меньше, чем в Алексеевском, куда влились самые разнообразные части – остатки Алексеевского и Самурского полков и части 13‑й и 34‑й дивизий. Характерно и то, что из пехоты ушло больше, чем из артиллерии, а еще меньше ушло из кавалерии, где до последнего времени сохранились ячейки старых полков, и связь была особенно крепка. Отметим, между прочим, что из одних полков беженцы просачивались все время понемногу, в то время, как из других уходили лишь крупными группами и за все время пребывания в Галлиполи лишь два‑три раза. Может быть, было здесь и врожденное русскому человеку свойство бродяжничества, но значение этого так ничтожно, что вводить в общую схему вопроса не приходится.
Весьма показательны общие цифры беженства. Всего через Беженский батальон прошло 3650 человек, в том числе 1244 офицера и 2406 солдат. Уходили непосредственно из частей группами (в Болгарию и Бразилию – 1796 человек, в том числе 486 офицеров и 1306 солдат); всего ушло в беженцы 5446 человек, в том числе 1730 офицеров и 3712 солдат. Таким образом, процент ушедших в беженцы был 21,20 %, то есть около 1/5 всего состава Корпуса, причем офицеров ушло меньше, чем солдат – последних ушло 25,08, а офицеров всего 15,92 %.
В общем, беженство далеко не носило того стихийного характера, как это представлялось. Но оно производило тягостное впечатление, ибо уходили среди других и старые бойцы, пользовавшиеся заслуженным уважением. Были среди ушедших и первопоходники, и старые дроздовцы (хотя очень немного), и их уход, разочарование в исходе дела, потеря веры в конечный успех борьбы особенно болезненно отозвались на остающихся. То была болезнь, и болезнь тяжелая. Но и это пережили. Конечно, больно и тяжело было расставаться со старыми соратниками, испытанными боевыми товарищами, но иного исхода не было. Людям, потерявшим веру в Армию и ее конечный успех, потерявшим любовь к Родине и способность жертвовать для нее всем, – в Армии было не место. Рано или поздно им надо было из нее уйти. Этим, между прочим, объясняется и тот духовный разрыв, который образовался между Корпусом и беженцами. Они умерли для Корпуса, умерли для Армии, и лучше было их поскорее забыть, как непогребенный труп. Поэтому не было к беженцам и злобы, а осталось лишь чувство горького сожаления и тяжелой обиды на них.
Что касается распределения беженцев по местам их ухода, то наметилось два основных направления – репатриация и поиски лучшего в чужих землях. Тоска по Родине, по оставленному дому и семье заставила многих вернуться в Россию. Большой процент среди всех был солдат, что и понятно, но уезжали и юнкера, и офицеры. Ехали люди, которые впереди ничего не видели, выносить тягостей изгнания не могли и бороться за лучшее будущее были бессильны. В чужие земли ехали люди, которым хотелось отчасти оторваться от чрезвычайно тяжелых внешних условий, отчасти хотелось пожить вольной трудовой жизнью. Многие солдаты из земледельцев тосковали по земле и спешили приложить к ней свой труд. Характерно, что в советскую Россию уехало чрезвычайно немного, всего 3,67 %, причем офицеров 0,66 % и солдат 5,90 %.
Оглядываясь на прошлое, мы можем теперь смело сказать, что Русская Армия с честью вышла из тяжелых испытаний. Многие ушли из нее, не выдержав искуса. Но уход этот не носил стихийного характера. Уходили те, кто упал духом, кто потерял веру в дело; уходили те, кто не понимал духа Армии и необходимости сохранить ее для будущего; уходили, наконец, те, кто были совершенно чужды ей. Но после их ухода Армия, сократившись очень немного в численности, только выиграла в целом. Оставшиеся еще более сплотились и вполне сознательно и идейно шли на все невзгоды, чтобы донести сохраненную идею государственности до лучших дней России.

Путеводитель и справочник «Русские в Галлиполи». Карта долины, схема города, план кладбища. Что посмотреть, памятные места.
Юмористические рисунки о Галлиполи: «Верховный арбитр»
— «Никто, эфенди, кроме Кутеп-Паши не разрешит нашего спора!
Да будет воля Аллаха! Идем к Паше!…»

Взаимоотношения Корпуса и жителей в Галлиполи
Глава из книги «Русские в Галлиполи»
Население города Галлиполи – греки, турки, армяне и евреи, так называемые «испаньолы», предки которых вышли в XVI веке из Испании и расселились по турецким портам восточной части Средиземного моря. Кроме того, в городе были французские войска и представители французской власти.
Русские высадились в Галлиполи в то время, когда условия Севрского договора проводили первые борозды по новым взаимоотношениям между побежденными и победителями. Разоренные бедствиями недавних войн, едва оправившиеся от пережитых потрясений, жители Галлиполи, по их собственному позднейшему признанию, встретили прибытие русского десанта с ужасом. Первое впечатление от высадившихся толп могло только усилить это чувство.
Голодные, немытые, выпачканные трехнедельной жизнью в грязи и тесноте пароходов, вновь прибывшие люди растерянно бродили и, не владея местными языками, знаками показывали желание приобрести пищу, если не за деньги, то в обмен на вещи.
Среди высадившихся особо выделялись женщины и дети, беспомощно сидевшие на своих вещах в ожидании квартиры. Они‑то первые и почувствовали на себе отношение местных греков и турок: семействам предлагались квартиры, детей угощали, чем могли, и всячески старались выразить свое участие. Дружеское отношение между жителями и русскими военными установились очень быстро, скорее, чем это можно было ожидать.
Жители сами говорили, что их первоначальный страх вскоре сменился чувством радостного удивления: эти плохо одетые, нищие пришельцы, нуждающиеся во всем, столь многочисленные и хорошо вооруженные, однако, никого не обижали. Впоследствии выяснилось, что русские приятно отличались от своих предшественников по стоянке в Галлиполи – турок, немцев, англичан и французов*. Войска всех воюющих держав, поочередно занимавших Галлиполи, были сыты, хорошо одеты и получали жалованье. И однако же эти войска для потехи ломали и портили мебель, обижали хозяев, и ни одна женщина в сумерки не могла показаться на улице без риска испытать грубость турок‑солдат или, быть может, еще более оскорбительную любезность западных воинов.
Русские вели себя совершенно иначе. Раз, уже в середине лета, греческий префект был в гостях у русского генерала и хвалил поведение русских. «Посмотрите, – воскликнул он, – вот уже больше полугода, как в каждом доме города стоят ваши солдаты на скудном пайке, а между их квартирами невозбранно и безопасно бродят сотни петухов, кур и прочей птицы. Уверяю Вас, мы по опыту знаем, что всякая другая армия всех их давно бы съела». Таково же было отношение русских войск вообще к имуществу жителей.
Конечно, печальные исключения бывали, но эти случаи настолько редки, что общей картины не меняли. Был даже случай вооруженного нападения солдата на местного зубного врача с целью ограбления, и врач вскоре умер от ран, но быстрый арест виновного, скорый суд и беспощадная казнь дали понять населению, что среди русских подобное происшествие составляет чудовищное явление. Такова была перемена в нравах, происшедшая под влиянием дисциплинированной, трудовой жизни Армии, прежде в течение трех лет дышавшей отравленным воздухом междоусобной войны.
Еще более нравилась жителям скромность и вежливость по отношению к женщинам, проявленные чинами Корпуса: в течение всей стоянки Корпуса в Галлиполи не было ни одной жалобы на обиду или оскорбление, причиненные женщине кем‑либо из русских.

Взаимное дружеское доверие, возникнув в отношениях частных лиц, не могло не отразиться и на отношениях деловых и официальных с местными властями. С греческими властями отношения приняли характер дружественности почти с самого прибытия русских в Галлиполи. Быть может, этому немало содействовала натянутость греко‑французских отношений, усилившаяся около времени прибытия русских, ввиду позиции, занятой Францией в разрешении Восточного вопроса.
Первый шаг к установлению хороших взаимоотношений был сделан еще в декабре 1920 года греческим префектом по следующему случаю. 23 человека одного из полков Корпуса, придя в отчаяние от казавшейся им безнадежной обстановки, в которую попали все, решили пробраться в славянские страны, и с оружием, тайно покинув лагерь, пришли в местечко Булаир, где и наткнулись на небольшой пост греческих жандармов. Эти последние, конечно, ничего не могли сделать с сильной русской компанией, но успели дать знать по телефону в Галлиполи префекту. Между тем русские, у которых оказалась какая‑то сумма денег, обрадовались прибытию своему на вольные квартиры и, никому не причиняя никакой обиды, загуляли в местных кабачках. Префект мог бы обратиться к французам, мог послать свою усиленную военно‑полицейскую команду. В обоих случаях дело, несомненно, кончилось бы жестоким кровопролитием, и все могло бы печально отразиться на русских делах. Но префект избрал третий путь: он обратился к командиру Русского Корпуса. Немедленно был послан патруль, и «заблудшие» благополучно водворены в свою часть. Такой поступок сразу придал официальным отношениям с администрацией дружественный тон.
Дальнейшему укреплению греко‑русских отношений немало помогло сочувствие, встреченное русским духовенством со стороны местного греческого митрополита Константина. Он не только предоставил русским право служить в единственной уцелевшей в городе греческой церкви, но когда начали устраиваться полковые церкви и обнаружился недостаток в предметах церковного обихода, помог из своих скудных, недавно разграбленных запасов всем, чем только мог. Ярко выразившееся при этом единоверие греков и русских немало содействовало укреплению дружеских отношений.
Вообще Церковь и единоверие сильно сближали русских с греками, что особенно чувствовалось в дни общих праздников, а иногда и общих обычаев и обрядов (костры в ночь накануне Ивана Купалы).
Особенно ценно было со стороны греков их внимание к больным и детям. Когда войска высадились, лазареты, конечно, не могли развернуться сразу, и некоторое время больные были в печальном положении. Греки немедленно предложили свой лазарет для наиболее нуждающихся и тем облегчили немало страданий.
Необходимо отметить еще большую помощь, оказанную греками русским войскам организацией в Галлиполи дезинфекционного пункта и бани. Здесь каждый русский бесплатно мог продезинфицировать свои вещи и одежду, кишевшие в первые дни насекомыми, и помыться в бане, где каждого встречали очень приветливо и любезно.
Крайне трогательным было милое внимание, проявленное единоверными греками к русским детям в дни Рождества Христова. Неприютно и сурово встретило оно маленьких изгнанников на чужбине; сами русские дать им многого в эти детские праздничные дни не могли, и поэтому можно понять, как дорого было всем приглашение детей на елку к грекам. На третий день праздника, 27 декабря, до 150 детей собралось у Штаба Корпуса, и оттуда привычно радостной гурьбой они прошли в новое помещение греческого лазарета, где зажглась разукрашенная елка; был митрополит, префект, русские высшие власти. Мэр города приветствовал собравшихся, указав на заслуги русского народа в его отношениях к маленькой Греции и на те заботы, которыми греки хотят скрасить пребывание русских в Галлиполи. Дети получили сладости, подарки и долго веселились, впервые оживившись на чужбине.
Довольно трудно объяснить те несомненно приятельские сношения, которые с самой высадки установились между офицерами и солдатами, с одной стороны, и турками – с другой. Сами турки, обедневшие от войны, нравственно угнетенные недавним подчинением грекам, встретили русских чисто по‑братски. Общеизвестно довольно труднообъяснимое, но давно подмеченное и несомненное явление, что русские и турецкие войска, несмотря на бесчисленные ожесточенные войны между ними, в мирной обстановке относятся друг к другу неизменно дружески; то же самое случилось и с прибытием в Галлиполи русских: они быстро сошлись с турками не только города и его окрестностей, но и с живущими на азиатском берегу Дарданелл. Ни дружба и единоверие с греками, ни несомненные связи Кемаля‑паши с большевиками, не могли поколебать доверия турок к Русскому Корпусу и их дружеских излияний при всяком удобном случае. Каких‑либо существенных услуг турки по их бедности и подчиненному положению не могли оказать, но все чины Русского Корпуса будут всегда с благодарностью вспоминать своих «кардашей» и их добрую приветливость.
Турецкие семьи приютили у себя много русских семей и относились к ним с большим участием. Они также отзывчиво пошли навстречу, видя нужду в помещениях для размещения частей и общежитий: были отданы, как известно, несколько мечетей, школ и их караван‑сарай. Когда Корниловское Военное училище, расположенное в мечети Текке, устраивало там вечера, их охотно посещали приглашенные турки и говорили, что русские танцы не могут оскорбить мечети. Представители турецкого населения охотно приходили по приглашению частей на русские праздники и парады, восторгаясь нашими солдатами – «аскерами», особенно па парадах.

Нельзя не отметить и случая исключительного внимания со стороны турок в дни приезда в Галлиполи Главнокомандующего, которого они приветствовали поднесением дыстархана и готовы были разукрасить город флагами; но они – побежденные и им нельзя здесь открыто выражать свои чувства.
С армянской частью населения отношения были сдержаннее, но и здесь все можно считать благополучным. Так, были нередки случаи приглашения отдельных русских армянами на свадьбы, загородные поездки и проч. Посещение командиром Корпуса и офицерами армянской церкви, куда их приглашали в торжественных случаях, придавало официальную санкцию русско‑армянской дружбе. Нельзя не отметить также любезного предоставления помещения этой церкви для весьма популярных в первые недели пребывания русских в Галлиполи религиозно‑нравственных собеседований, организованных нашим духовенством.
Про евреев можно сказать, что у русских с ними почти никаких отношений не установилось. Русские стояли на квартирах в еврейских домах – и только; ни вражды, ни дружбы из этого не проистекало. Это – спокойный народ, живший своей замкнутой жизнью и не стеснявший соседей. За все восемь с лишним месяцев пребывания русских в Галлиполи ни одного столкновения между ними и евреями не случилось.
Все это говорит о том, что взаимоотношения с местными жителями были хорошими. Если при этом принять во внимание, что прибытие сюда Русского Корпуса, без сомнения, оживило замиравшую жизнь Галлиполи и его окрестностей, скрасило ее музыкой, песней, а русские, при всей своей бедности, оставили местному населению несколько сотен тысяч турецких лир и «одели» его, продав немало предметов обмундирования и одежды, то можно легко поверить откровенным заявлениям жителей, что они будут с благодарностью вспоминать о пребывании русских войск в Галлиполи.
Одним из официальных подтверждений этого стало следующее письмо, присланное местным греческим префектом Главнокомандующему:
«Позвольте мне от лица населения, возглавляемого мною здесь, выразить Вам те чувства, которые переполняют наши сердца и которым только границы возможного не позволяют вылиться в более реальные формы. Если изумленный грандиозной борьбой и сверхчеловеческой духовной силой, которую ваша Армия проявляла до сих пор, весь цивилизованный мир обратил свои взоры на ее доблестного вождя, то, несомненно, имевшие счастье видеть вас вблизи, все, видевшие последние испытания вашей Армии, твердо убедились, что нет ничего невозможного для тех, кто достигнув последних границ терпения, сумел напрячь всю силу воли для борьбы с невзгодами и для возрождения к новой жизни и к новым победам. Именно такое мнение имеет о вашей Армии здешнее население. Отличительные черты этой Армии – храбрость, великодушие, самоотверженность и другие благородные проявления человеческой души, и здешнее население гордится возможностью дать приют этой Армии и счастливо высказать чувства старой благодарности, которые питает к народу, представляемому Вашей Армией».

Примечание.
* В Первую мировую войну в городе и на полуострове размещались воинские части Турецкой армии и представители Германии. Смотри «Высадка союзников, десант в 1915 году». Потом, в долине, был лагерь французской армии, но недолго.

Путеводитель и справочник «Русские в Галлиполи». Описание, карта долины и лагеря, план города, схема кладбища и могилы. Экскурсии с гидом и панихиды.
Описание снимка.
Увеличенный фрагмент фото, где в чувствах ностальгии по Москве и по Родине юнкера нарисовали прямо на стене полу-разрушенного здания.

Идея России в переживаниях Корпуса
Глава из книги «Русские в Галлиполи»
В те памятно печальные дни, когда мы, изгнанные правды ради, плыли на русских пароходах вдоль заветных проливов и затем угрюмо маячили в виду Царьграда – бессильные, обреченные на международную милость, а вдали мерещилась Россия, как добыча зверя, – у нас было только чувство самой горькой национальной обиды.
Тогда мы на многое надеялись, многого ждали в своей личной судьбе, но Россия осталась позади, за морями, далекая от нас, беспомощная и безнадежная.
На Константинопольском рейде, где наша сумрачная армада простояла недели две немым укором человечеству, нас разоружали, и, видимо, были правы, но неужели надо было спешить осуществлять международные права, забывая об общечеловеческих обязанностях?
Оружие сдавали молчаливо, и опять было невыразимо горько и обидно не за себя, а за Россию, которая в многоцветной, богатейшей истории своей знала иные походы к Царьграду. Мы были в то время частью Русской Армии, только что вырванной бестрепетной рукой Главнокомандующего из огня неравных, тяжелых боев – Русской Армии, физически пораженной, но честно свершившей подвиг борьбы за нравственный облик России.
И казалось бы, что в этот час можно было пощадить остатки ее Армии, не трогать их холодною рукой друзей. Боец – и беженец! Ведь это новые раны. И их мы, молча, пережили.
Нас называли в те дни «плавучей Россией», но какой же мы были Россией, когда перед лицом Айя‑Софии шел наш моральный развал и многие готовы были стать гражданами любой страны?! Большинство же только и думало о том, куда нас повезут, предоставив себя всецело капризам международных решений.
И нас повезли – на тех же русских пароходах, но под французским флагом.
В пасмурные, холодные дни выбросили нас на берег полуразрушенного греко‑турецкого города, у ворот Дарданелл. Разоруженным, бессильным часовым уныло покачивался старик‑броненосец «Георгий Победоносец».
Кем мы были тогда?
Ответим просто и откровенно: самыми бесприютными беженцами. И когда мы цыганским табором мокли с женами и детьми на грязных площадях Галлиполи, на нас с любопытством смотрели толпы турок, у которых был хоть примитивный уют дома и сознание борьбы за национальное объединение; нам готовы были подавать милостыню греки, флаги которых гордо развевались в городе, соперничая с французскими.
Да, горе побежденным!
У нас не было не только национального лица, у нас не было тогда просто человеческого приюта, и мы, как люди, или как животные, думали только о нем.
Оторванные от мира и от Родины, без писем и газет, мы ничего не знали и думали тогда только о себе; а сами мы – серые толпы полуголодных людей – вызывали, пожалуй, к себе только жалость, но не больше.
Через месяц неожиданным и дорогим гостем приехал к нам генерал Врангель. И что‑то национальное промелькнуло. Его встречали французы, его приветствовали греки и турки. О нашем энтузиазме мы не говорим. Нам чуялось, что в его лице приветствуют Россию – побежденную, разоренную и убогую, но неизмеримо и бесспорно Великую. Однако он сказал нам в те дни, что и он, и мы – только изгнанники.
Это были дни, когда мы все надеялись на других и ждали извне признаний, защиты и призыва.
А их, как и всегда, все не было.
Наступили праздники: Сочельник, Рождество, Новый год. Стояла погода нашей Пасхи; не было только наших снегов и морозов, но кое‑где уже зажглись скупыми огоньками наши русские елки, и родная греческая церковь звала к себе. Тоска, ярая тоска по Родине, по всему родному охватывала душу, сжимала сердце, и много горящих, невольных, непрошеных слез пролилось здесь в эти первые праздничные дни.
Вспомнились милые, вечно правдивые строчки К.Р.*:

…Как грустно и уныло
На стороне чужой звучат колокола!
Опять припомнился мне край Отчизны милой,
И прежняя тоска на сердце налегла…

После праздников, которые подвели итоги наших первых забот о приюте и пище, вольно и невольно началось строительство армии как Армии.
День за днем становились стройнее ряды, чаще учения, бодрее воинская выправка.
И из юнкерских рядов все молодцеватее, увереннее стали прорываться бодрые призывы русский песни:
«Смело мы в бой пойдем
За Русь святую…»

Слышался странный французам и грекам бодрый напев, а ему вторил другой:

«Марш вперед!
Россия ждет,
Юнкерские роты…»

Но нас это бодрило, пробуждалась вера в свои силы: чужбина казалась коротким этапом на пути в вечно манящую Россию.
Приблизительно в эти же дни вольно и невольно стали пробиваться первые явления нашего национального лица и нашей государственности.
Нашей душе, нашему широкому, творческому славянскому духу было тесно в этих узких серых, мелких, мещанских рамочках греко‑турецкого провинциального уюта. Мы, потомки великого родного поэта, который говорил:

Моя душа, я помню, с детских лет
Чудесного искала…, –

мы задыхались в этой оторванности от родной культуры, давшей миру Достоевского, Толстого, Чайковского, Менделеева, Суворова…
И здесь, «духовной жаждою томимы», мы начинаем без книг, красок и моделей строить церкви, курсы, студии, театры, в которых загорается жизнь, раскрывается родная душа.
А наряду с этим покрывшие себя выдающимися подвигами доблести боевые полки не могли не вспомнить и не выказать славных страниц неравной борьбы за величие и возрождение России. Расцветились расположения полков эмблемами, национальными цветами.
И русский флаг, скромно обозначавший до этих пор места русских учреждений, стал взвиваться горделивее и реять ярче – как наш национальный флаг, как символ нашего национального возрождения.
В это время второй раз приехал Главнокомандующий.
Мы уже были обновленными. В нас не было уже интеллигентской «тоски по родине», ибо пробивались в Галлиполи первые зеленые побеги своего, родного. Из беженцев мы превращались в Армию. Корпус генерала Кутепова обращался в частицу родной земли, в зародыш русской государственности.
И когда полки снова построились на парад Главнокомандующего, о них смело можно было бы припомнить памятные строки из «Войны и мира»: «Несмотря на не‑русскую местность и обстановку (фруктовые сады, каменные ограды, черепичные крыши, горы, видневшиеся вдали), на не‑русский народ, с любопытством смотревший на солдат, полки имели точно такой же вид, какой имел всякий русский полк, готовившийся к смотру где‑нибудь в середине России».
Как ждали в те дни весны! Ждали похода в Россию, к раскрепощению ее. Каждый пароход, каждая газета были ценны только вестями о России!
Все о ней, все для нее!
Вы знаете, как мы жили и что делали в те дни… Кто‑то назвал нас «монашествующим рыцарским орденом». Русская церковь, наука, искусство, Армия, наш русский суд – все это на чужбине среди изгнанников, прибывших с поля битвы, было чудом, но оно самобытно и властно совершилось в Галлиполи, обращая этот городок не только в случайный приют русского духа, но и в его одинокое на чужбине орлиное гнездо.
У Дарданелл одиноко вырастал часовой при поднимающемся русском флаге, и, хоть флаг этот сдували еще холодные ветры России, а рука недавних союзников и друзей все хотела опустить его – часовой только вглядывался вдаль: не пора ли вызывать караул для родной страны?
Тем более горько и непонятно было отношение со стороны французских властей, старавшихся распылить Армию, сумевшую сохранить верность своим высоким заветам. Чем резче становились эти требования, тем более крепился наш дух, рос инстинкт национального самосохранения, углублялось наше единение между собой и с нашим командованием.
Страстная и Пасхальная недели прошли незабываемо, торжественно, благоговейно, как по какому‑то молчаливому уговору. К нам не долетал благовест родных церквей, но тем ярче переживал здесь каждый из нас, что:

Как ни тепло чужое море,
Как ни красна чужая даль,
Не ей поправить наше горе,
Размыкать русскую печаль…

Было невыносимо тяжело, но, повторяем, это была не интеллигентская «тоска по родине», не старые причитания Чацкого.
Нет! Дым оставался для нас дымом, который еще называется хорошим русским словом «чад», который не мог стать нам ни сладок, ни приятен; и тянули туда, домой, не только тоска по родному, но и боль любви по самым близким, оставшимся там в тяжелом зверином плену. Только мы сами могли ценить размеры нашей национальной беды и должны были находить в себе силы готовиться к борьбе и к возрождению России.
Мы сознавали, как говорили наши командиры, что «наш Корпус являет собой то ядро, крепкое не количеством, а качеством, вокруг которого объединится вся распыленная по миру русская масса. Мы восстановим честь русского имени, мы и здесь создадим культурные ценности, мы не покладая рук будем работать над собой, будем учиться и учить. У нас сейчас осталась одна любовь, один долг, одна сердечная рана – искалеченная, опозоренная, но всегда Великая и бесконечно нам дорогая Россия».
Это было зрелище, еще не виданное в истории, когда горсть изгнанников в несколько десятков тысяч на чужой земле сумела придать себе облик государственной силы и, несмотря на попытки могучих держав‑победительниц распылить ее, стояла непоколебимо на страже не своекорыстных мелких интересов, а интересов и будущего своей великой страны.
Кто же был с нами? Кто нас поддерживал в те тяжелые дни?
Мы вырастали и крепли духом одиноко, при ненависти или молчаливом недоброжелательстве не только со стороны иноземцев, но и своих эмигрантских кругов, потерявших русское имя и лицо.
Россия – это был наш общий «золотой сон».
И мы готовы были с ними выйти на борьбу «за свободу и счастье народа» и еще выше поднять верховное знамя наше: «За Родину, за Россию!»
За Россию, раскрепощенную от большевизма и возрожденную свободной волей народа.
Кто будил и хранил эту стойкость в Корпусе, его национальный подъем?
Прежде всего, и это бесспорно, – русский до глубины души и до предельных жертв – командир Корпуса генерал Кутепов.
А затем – та безграничная любовь к Родине и та интуитивная, подпочвенная вера в завтрашний светлый день ее возрождения, которые затеплились в рядах Русской Армии в родных полях и в ледяных степях Дона и Кубани, в суровые дни Перекопа, когда все в жертву было отдано стране родной.
Сейчас страдная пора в Галлиполи. Страдные работы и у нас. Мы готовимся стать крепкой, рыцарски‑честной, общенациональной, «единомыслием исповедуемой» Русской Армией. Никакие испытания не сломят нас.
Ибо мы крепки верой в завтрашний светлый день Руси!

И мы не погибнем – верьте!
Но что нам наше спасенье?
Россия спасется – знайте!
И близко её Воскресенье!

Приложение к фотоальбому
Из архивов «Военной Были» и Музея Белого движения в Париже

Стихи о Галлиполи

Преподаватель тактики Александровского генерала Алексеева Военного Училища, «вечно молодой» Генерального Штаба полковник Ласточкин.

1921 год, Александровцам

Много страданий, потерь безвозвратных
Много разбитых мечтаний, невзгод,
Много любимых товарищей ратных
В вечность унес завершившийся год.
Год високосный несчастный двадцатый,
Ты обманул золотые мечты,-
Наши надежды безжалостно смяты
В памяти долго останешься Ты.
Ты родился ослепительно ясным-
Вспомни, — когда ты явился на свет,
Грозны мы были насильникам красным
После блестящего ряда побед.
Но не надолго ты нам улыбнулся,-
Стены Кремля нам вдали показал,-
Счастья источник сверкнул и замкнулся
Бурный девятый надвинулся вал.
Вдаль от Московских церквей златоглавых,
Вдаль от детей, матерей и отцов,
Бросил ты тысячи воинов бравых,-
Тысячи верных России сынов.
Вот почему я тебя не жалею
В вечность ушедший отчаянья год;-
Мертвых оплакивать я не умею,
Смелых девиз: без оглядки вперед!
Год двадцать первый, тебе посвящаю
Этот налитый доверху бокал,
Мощно ты двинешь обратно, я знаю,
Грозный девятый возмездия вал.
Сила, изгнавшая нас из Отчизны
Сломлена будет народной грозой
И на напевы ликующей тризны
Все мы откликнемся грудью одной.
Ты нас встречающий здесь за границей
Нас доведешь до родных очагов,
Ты озаришь возрожденье зарницей
Родину смявшую иго оков.
Будь же заветной мечты исполненьем
Годом возврата любви и добра
И расставаясь с тобой с умиленьем
Все мы при встрече крикнем, ура.

Генерального штаба полковник Ласточкин
При использовании материалов ссылка на источник paris1814.com  обязательна
Примечание.
* — Великий Князь Константин Константинович, начальник военно-учебных заведений. Кадетское Объединение во Франции ежегодно проводит Дни Его памяти на русском кладбище в Сент-Женевьев-де-Буа, где похоронен Его сын, Великий князь Гавриил Константинович.

Путеводитель и справочник «Русские в Галлиполи».
Фото. Вид на Константинополь. (Коллекция М. Блинова. Блошиные рынки Парижа)

Галлиполи и Константинополь
Глава из книги «Русские в Галлиполи»
Два мира – так не похожие друг на друга. Константинополь – город старинного Стамбула, разнузданной улицы Галата и крикливой Пера. Галлиполи – город тихих развалин, глубоко захолустный и мертвый.
В Константинополе – множество судов, стоящих на рейде; и редкий пароход, проходя Дарданелльским проливом, остановится у тихого Галлиполи.
Но там и здесь – русская речь, русские лица. И там, и здесь – русское страдание и тоска по России.
Оба города тесно связаны невидимыми нитями. Галлиполи думает о Константинополе. Там, в канцеляриях верховных комиссаров, решается его судьба. Там, на «Лукулле», живет Главнокомандующий. Там расположен его Штаб. Там – частица русской общественности, сохранившей связь с Армией. Там – толпы русских беженцев, которые – еще так недавно – составляли часть Армии. Константинополь связан с этим маленьким греческим городком. В галлиполийском лагере сосредоточена Армия – этот предмет ожесточенных споров.
А в Константинополе люди заняты повседневными заботами, заседают в общественных организациях, ходят на службу, продают на улицах Пера газеты и папиросы; наконец, просто умирают с голоду на мостовой.
Но вопрос выживания армии не может оставить их равнодушными. Для одних там, в Галлиполи, совершается величайший национальный подвиг; для других – насилие над людьми во имя чьих‑то честолюбивых планов. Споры растут, страсти разгораются – и взоры снова приковываются к Дарданелльскому проливу.
Это и не могло быть иначе. Припомним первые волны беженцев: тогда многие потеряли лицо. Совершенно случайно один пароход выгружался в Константинополе, другой – в Галлиполи, третий шел в Каттаро* и вез беженцев в славянские страны.
Часто простое стечение обстоятельств определяло человеку его дальнейшую судьбу. Общая беда еще не успела дифференцировать людей; стихия была выше отдельной воли. Но эти беженские волны, наконец, осели. Лишенные организационной связи константинопольцы начали борьбу за свое физическое существование.
Все напряжение их ума и воли было направлено на добывание куска хлеба. Потрясенные картинами этой повседневной жизни общественные организации обратили на них свое первое внимание. Общий тон был продиктован острой нуждой; на этом фоне разочарование и скептицизм стали царить над умами.
В это время по берегу Дарданелл осели остатки Армии. Инстинктивное чувство подсказало им необходимость теснее сплотиться в эти дни аварии. Держались ближе к своим частям. Простое чувство самосохранения заставляло подчиняться воле начальников, и их приказания исполнялись беспрекословно.
Прошли первые дни, пока люди, еле пришедшие в себя, не разместились кое‑как на новых местах, но уже сразу определилась задача (в то время их успела уже захватить твердая рука командира Корпуса): надо было воссоздать Армию, дать ей внешний воинский вид и влить внутренний воинский дух.
Начало концентрироваться все стойкое в испытаниях, все преданное идее, но оно не могла охватить всех галлиполийских «сидельцев». Механически связанное отпало в тяжелой борьбе Армии за свое существование. Беженская масса откалывалась от ее тела. И волна эта, прежде всего, устремилась в Константинополь.
Там встретились они на Пере с угрюмыми людьми, без кокард и погон, и увеличили волну эмигрантской толпы. Одних погнали сюда разочарование и отчаяние; других – личная обида и несправедливость; третьих – желание новой жизни и неизведанных авантюр. Но едва ли были такие, кому не вспоминался бы Галлиполи и тихий лагерь, освещенный яркой луною, и гордые русские флаги на городских домах – вся эта маленькая, но подлинная Россия. Нужно было избавиться от этих воспоминаний.
Черной краской отрицания нужно было залить тоску по оставшимся там, иногда – усыпить свою совесть. И вот так создавалась творимая легенда. Сгущали краски, клеветали на людей, искажали лик страдающей Армии.
Каждая волна беженцев увеличивала количество ее врагов. Свидетельствовали очевидцы. Свидетельствовали об «аде», из которого вырвались; о «насильно загнанных за колючую изгородь» ради кучки честолюбивых генералов. А главное, о том – и это был тягчайший грех, как хула на Духа, – что нет Армии, а есть марионетки – солдатики, заведенные враждебной рукою, – и только. Захлестываемые этой волною, колебались даже сильные духом. В Константинополе трудно было сохранить эту ясность и веру – кругом было только беженство. Для тех, кто хотел верить, не было точек опоры, кроме голой веры.
Беженские рассказы подрывали эту последнюю веру. А в Галлиполи отражалось это, как новая обида. Там было все убого: палатки, где в течение почти целой зимы спали на голой земле; театр, примостившийся на развалинах старинного акрополя; иконостасы, сработанные из веток деревьев и консервных ящиков. Но ими гордились. В пределах возможного было сделано все. Это было наше, русское; это был микрокосмос России. Здесь могли чувствовать себя усталыми; здесь могли впадать в уныние, но здесь никогда, ни на одну минуту не чувствовали себя беженцами.
Когда пароход подходил к Галлиполи и привозил обратно офицера, который по делам службы ездил в Константинополь, то часто случалось – он подъезжал с волнением возвращающегося в родные края. Здесь было все русское – кусочек русской земли, здесь развевался флаг, который прятался на константинопольских задворках; здесь с почтением расступались и греки, и турки перед русским офицером. Сами властители и распорядители мира признавали здесь русскую власть.
И во всем мире это был единственный угол, где жила Россия!
И эта Россия жила только мечтою о другой – большой России Только мечтою о ней поддерживался ее дух. Какой смысл имела бы Армия, если бы не было этой мечты? Для кого бы сохранились старые боевые знамена? Их сохраняли не для того, чтобы, пройдя огнем и мечом, навязать стране какой‑то определенный строй: их сохраняли для того, чтобы поднести к ногам той великой святыни, название которой – Россия.
И не безразлично было, как думают об Армии те, которых судьба обрекла тоже на изгнание. Эмигрантская Россия – тоже Россия. Каждый голос «за» или «против» где‑нибудь в далеком Париже глубоко волновал Армию, которая в общественном признании черпала новые силы. И когда в Константинополе, с которым ее связывали тысячи нитей, она видела недоверие и отрицание, закипала тяжелая, незаслуженная обида. Обида эта росла, делала несправедливыми, и часто вся русская общественность записывалась врагами Армии.
Но это было в минуты отчаяния, и каждый приезд человека «оттуда» давал новые надежды: а может быть, теперь поймут?
Константинополь жил своей жизнью – редко кто заглядывал сюда. Задерживали дела; задерживали французские визы. Но когда, вырвавшись из этой паутины ежедневных обязанностей, прорывались общественные деятели сквозь французский кордон, – они все, можно сказать без преувеличения, вступали в полосу совершенно новых переживаний; они видели своими глазами «русское чудо». И общественность, которая в Константинополе колебалась под влиянием беженской массы и боролась за свою веру в Русскую Армию, жила здесь, в Галлиполи, совершенно иной жизнью. Она сроднилась с Корпусом. Она сохраняла независимое общественное лицо, не растворялась в общей военной массе; но нельзя было разграничить ее жизнь от жизни Армии. Интересы Армии переплетались с интересами общественности, и на деле было осуществлено то, чего нигде еще достигнуто не было: искреннее, дружное сотрудничество общества и Армии. И общественные деятели приезжали домой, в Константинополь, обновленными, укрепившимися в своей вере.
Они убеждали оторвать свой взор от константинопольской бедноты и направить внимание на галлиполийский лагерь; ибо там, в Константинополе, видели только несчастных русских людей, а здесь, в Галлиполи, они приобщались к вынесенной через все страдания русской национальной идее. За этих новых очевидцев хватались те, кто боролся за свою инстинктивную веру. Каждый их приезд и доклад расшатывали специфический «константинопольский скептицизм». Каждый раз в этом царстве мучительных колебаний прорывался луч доброй надежды и веры. И снова вопрос об Армии приобрел свою остроту.
И никогда жизнь этих двух городов не станет похожей одна на другую.
В Константинополе не знают, чем будут жить завтра. Каждый предоставлен собственным силам. В те дни, когда улыбается счастье, – с чувством полной свободы и собственной ненужности можно ходить по блестящим улицам Пера. Можно даже наслаждаться жизнью и ждать новых ударов судьбы. Но всегда и везде будет приклеен ярлык «беженец», всегда и везде придется уступать дорогу наглому иностранцу; всегда и везде придется, скрепя сердце, подчиняться его капризным приказаниям. В этом городе каждый чувствует свое бесправие.
А в Галлиполи никто не думает, что назавтра останется без хлеба; этот хлеб, эти бобы, эти надоевшие консервы будут завтра, и точно такие же, надоевшие и опостылевшие, как были вчера.
Кроме этого минимума, у галлиполийца нет ничего: в Галлиполи каждый – нищий. Он не может купить ока сахара, инжира и пачки табаку. Он связан безденежьем по рукам и ногам. Он ходит месяцами, как раб, лишенный всего, что может себе позволить взрослый, свободный человек. Но он, загнанный в нищенские условия, никогда не чувствует своей ненужности, как те, которые ходят по улицам Пера – и нищие, и богатые. Он знает – и живет этим, – что настанет день и Родина призовет его служить ей. Его оскорбляет слово «беженец», которое так естественно и правдиво в Константинополе; он никогда им и не был. Он только отступил по боевому приказу Главнокомандующего и ждет его нового приказа. Он не уступает дорогу иностранцу и смеется над его капризными приказаниями. В военном мундире, он подчиняется только своим. И чувствует себя свободным и гордым.
Так рядом с «беженской пылью» Константинополя образовался в Галлиполи кусочек России.

Примечание.
* Каттаро — устаревшее итальянское название, сейчас пишут «Котор». В архиве редакции сайта есть уникальный альбом как раз с фотографиями парохода с беженцами и их прибытие из Крыма через Константинополь в Бока Котор и Дубровник. Смотри «Великий Русский исход 1920 года»

Путеводитель и справочник «Русские в Галлиполи». Памятные места, карта долины лагерей, план города, схема Большого кладбища, экскурсии и фото.
КФ214 Отъезд 2го эшелона
КР14 Отъезд частей из Галлиполи.
А214 Отправка второго эшелона в Сербию. Транспорт N412 Таблица III

Эвакуация из Галлиполи
Глава из книги «Русские в Галлиполи»
Уехать из Галлиполи части Корпуса собирались, кажется, со второго дня приезда туда. Все считали, что Галлиполи — только временный этап, что вот-вот придут пароходы и все куда-то уедут.
Отъезд из Галлиполи не был для Корпуса ожиданием простой переменой места. Нет! Каждый дальнейший шаг Армии в Галлиполи понимался, лучше сказать, стихийно ощущался, как постепенное, исторически необходимое возвращение Армии на покинутую когда-то Родину. Поэтому переезда в славянские страны Корпус ждал с той степенью напряжения, которой последняя может достигать лишь в массе людей, охваченных одним порывом, одним чувством. Но шли дни, недели, месяцы; слухи сплетали то близкие, то далекие надежды, а пароходов за частями Корпуса все не было; лишь постепенно зародилась и нарастала уверенность, что ведутся переговоры со славянскими странами о перевозке туда частей Корпуса из Галлиполи.
Весна оживила эти надежды и подкрепила уверенность. В приказе по Корпусу от 2 мая впервые указывалось, что «в ближайшее время Корпус предположено перевезти в Сербию, сохранившую еще со времен войн за освобождение славян крайне благожелательное отношение к Русской Армии».
В приказе же от 22 мая появилось уже вполне определенное указание на то, что «соответственно соглашениям, заключенным Главнокомандующим с правительствами славянских государств, установлен следующий порядок отправления Армии:
а) казачьи части с острова Лемнос перевозятся в первую очередь в Сербию и Болгарию;
б) 1-й Армейский Корпус, согласно плану Главнокомандующего, должен быть целиком перевезен в Сербию»
Но этим опять на несколько месяцев все дело и ограничилось; правда, слухи и мечты намечали уже различные места стоянок в Сербии, места высадок; каждый входивший в Дарданеллы пароход мысленно предназначался для перевозки.
Надежды сменялись разочарованиями, а пароходов все не было. Знали, что перевозят казаков с Лемноса, и нетерпеливо ждали своей очереди.
Наконец, в начале августа в приказе по Корпусу промелькнуло указание, что «в недалеком будущем часть Корпуса будет перевезена в балканские славянские государства, предложившие нам, как борцам за русское дело, приют». И действительно, 4 августа первый эшелон кавалерийской дивизии начал эвакуацию Корпуса из Галлиполи. Пришел транспорт «410»; зашевелился кавалерийский лагерь; быстро были погружены вещи, а затем, после торжественного молебна на площадке у набережной, началась первая посадка галлиполийцев-кавалеристов.
К вечеру прекрасного августовского дня набережная переполнилась провожающими: к отходу транспорта прибыли проводить его командир Корпуса и гостившая тогда в Галлиполи баронесса О.М. Врангель. Играла музыка на набережной и на борту транспорта, придирчиво суетились французы, у русских как-то веселее стало на сердце. Хотя уезжала лишь первая горсточка, но все же сбывалась долгая и так измучившая мечта. Около 7 часов вечера транспорт, под восторженные крики «ура» и звуки Преображенского марша, отошел в Салоники, откуда эшелон по железной дороге был переброшен в Сербию. Через несколько дней транспорт вернулся за вторым эшелоном кавалерийской дивизии. 28 августа на пароходе «Кирасунд» отбыл последний эшелон этой дивизии. Вскоре очередь отъезда дошла и до пехоты, составлявшей главную массу галлиполийского лагеря. 31 августа на большом пассажирском турецком пароходе «Решид-паша», тоже после торжественных и очень сердечных проводов, отбыли, направляясь в Варну, часть штаба Пехотной дивизии, Сводно-стелковый генерала Дроздовского полк с Конным и Артиллерийским дивизионами и Инженерной ротой и Алексеевский полк с приданными ему Конным дивизионом и Инженерной ротой.

А250 Описание фото и комментарии. Погрузка частей Корпуса на транспорт 410. Обратите внимание на дивизионный флаг в центре снимка. От ветра его концы сильно потрепаны и испорчены. Флаг не являлся святыней (то есть «священной хоругвью», в отличии от Знамени), поэтому по мере износа флаги выбрасывались и изготавливались новые.

Казалось всем, что так дружно начавшаяся переброска частей из Галлиполи позволит ранней осенью всем переехать в славянские страны, но неожиданно она вдруг прервалась на очень долгий срок. Снова надежды и расчеты сменились разочарованием; наступила дождливая погода, осень, холода: надо было думать о зиме, о возможности снова зимовать в галлиполийском лагере. И с середины октября стали повсюду вновь вырастать землянки. А тут еще с начала ноября задул норд-ост, разразившийся 9-10 ноября свирепой бурей, растрепавшей остатки лагеря и порвавший в клочья много палаток; вскоре потом пошел снег, наступили холода. Жить в Галлиполи и в лагере становилось все труднее.
Каким же нужно было обладать запасом духовной силы, выдержки и дисциплинированности, чтобы не прийти в уныние от сменявшихся постоянным разочарованием надежд! Но Корпус терпеливо оставался на своем посту.
Коченели от холода в изорванных палатках и в домах без окон женщины, дети, офицеры, юнкера и солдаты, лили перемежавшиеся снегом холодные дожди, а в частях Корпуса шла все та же привычная, размеренная строгая военная жизнь. Также пунктуально производились строевые занятия, сменялись караулы, и всегда также неподвижно стояли у старых боевых знамен часовые.
В такой обстановке подошла годовщина со дня высадки Корпуса в Галлиполи — 22 ноября 1921 года.
И можно понять радость и восторг оставшихся к Галлиполи частей Корпуса, когда им утром этого дня сообщили такую долгожданную новость: «Завтра на пароходе «Кирасунд» прибывает в Галлиполи Главнокомандующий; за «Кирасундом» прибывают пароходы «Ак‑Дениз» и «Решид‑паша», и в ближайшую неделю переброска всех частей в Болгарию будет закончена». Весь день и по городу, и по лагерю носилось восторженное «ура», всюду царил необычайный подъем, будто не было в прошлом года лишений, голодовки, тяжелых испытаний.
На следующий день выяснилось, что Главнокомандующий и на этот раз не смог приехать из‑за мелочной придирчивости французов.
Но вскоре пароход «Кирасунд» пришел, и 25 ноября на нем отбыли в Болгарию штаб Пехотной дивизии и Пехотный генерала Маркова полк с Артиллерийским дивизионом.
27 ноября на большом пассажирском пароходе «Ак‑Дениз» уехали в Болгарию Александровское и Корниловское военные училища, Корниловский Ударный полк с Артиллерийским дивизионом и 6‑й Артиллерийский дивизион. 29 ноября на пароходе «Решид‑паша» туда же уехали Инженерное училище и школа, 4‑й и 5‑й Артиллерийские дивизионы, Артиллерийская школа, госпитали – № 4 и Белого Креста.
Галлиполи и лагерь опустели.
Но когда при отправлении пароходов служили напутственные молебны, а затем вечером суда проходили по проливу, направляясь в Мраморное море, чувство радости было господствующим. Ибо ясно было, что для Русской Армии открывалась новая страница ее многотрудной истории.
Был темный осенний вечер. Уходил пароход «Решид‑паша». На пристани собралась масса народа, тут же стройные ряды провожающих войск. Даже дети гимназии пришли сюда.
И когда с пристани загремело отъезжающим «ура», а в ответ ему из бархатной тьмы моря, с осыпанного алмазами электричества уходившего парохода раздался радостный, мощный, тысячеголосый крик «ура», казалось, что наступил какой‑то большой для Корпуса праздник. Когда пароход проходил мимо здания Штаба Корпуса, на крыше играл оркестр и выстроилась по приказанию командира Корпуса рота юнкеров, – то генерал  Кутепов посылал отъезжающим свой прощальный привет.
Воистину, в эти дни Корпусом были пережиты светлые и незабываемые минуты.
Все оставшиеся в лагере части перевели в город, но с их прибытием жизнь уже не ожила; все ждали конца эвакуации, своей близкой очереди посадки на суда, которые должны были вернуться. 7 декабря вернулся  в  Галлиполи  пароход «Кирасунд», на котором на следующий день уехали в Салоники и далее в Сербию Николаевское Кавалерийское училище, часть Технического полка, 7‑й Передвижной отряд Красного Креста и др.
Наконец, 14 декабря прибыл пароход «Ак‑Дениз» за последним эшелоном в Болгарию. С этим эшелоном выезжал из Галлиполи командир Корпуса со Штабом, и этим как бы официально завершалась эвакуация. Отправка этого эшелона была обставлена с наибольшей торжественностью и подвела многие итоги «галлиполийского сидения». За несколько дней до отъезда состоялись прощальные, сопровождавшиеся большим радушием приемы командира Корпуса у местного представителя французского командования, подполковника Томассена, и мэра города Галлиполи. В день отъезда, 15 декабря, на футбольной площадке состоялся в присутствии представителей французского командования, греческих властей и митрополита Константина торжественный напутственный молебен, после которого началась посадка на пароход отъезжавших частей. С этим эшелоном, кроме Штаба Корпуса, ехали Константиновское и Сергиевское училища, часть Технического полка, гимназия, эвакуационный пункт и аптечный склад.
Посадка на пароход, как и всегда, проходила в полном порядке.
На пристани французские офицеры и сержанты отсчитывали число проходивших для погрузки рядов, а офицеры, юнкера и солдаты, молчаливые, сосредоточенные и не суетящиеся, спокойно ожидали своей очереди.
Ни криков, ни шума. В гимназии имени генерала Врангеля дети, поддаваясь общему настроению, были также спокойны и тихи. В своих пальто, сшитых из одеял, в ушастых шапках, с вещевыми мешками за спиной, они скорее напоминали маленьких только что призванных новобранцев, чем учеников.
К 3 часам дня все были погружены; к пристани собралась большая толпа оставшихся  в Галлиполи русских и местных жителей во главе с митрополитом. Торговля в городе прекратилась, все магазины были закрыты. Прощание населения и властей с командиром Корпуса было самым задушевным и стало лучшим показателем тех добрых отношений, которые завязались у жителей с русским Корпусом, оставившим после себя хорошую память.
Недаром в опубликованном за несколько дней до отъезда на пяти местных языках воззвании к населению командир Корпуса говорит:
«Граждане Галлиполи! Год назад, в холодные осенние дни прибыли на греческую территорию русские войска, потерявшие после героической борьбы свою Родину. Но здесь, вдали от родных очагов, русские войска встретили радушный прием и теплое участие. Население г. Галлиполи и его окрестностей, без различия национальностей и вероисповедания, отнеслось к пришельцам как гостеприимные хозяева. Вам, жители маленького полуострова, мы обязаны тем, что наше пребывание на чужбине было скрашено братским приемом и сердечным отношением. Покидая  теперь Галлиполи, мы сохраним о вас теплое чувство признательности, которое мы привезем с собой в будущую восстановленную Великую Россию. Мы надеемся, что и у вас останется хорошая память о русских войсках, и, оставляя на вашей земле дорогие нам могилы, мы уверены, что под вашим попечением они останутся в неприкосновенности. Будьте счастливы. Русское вам спасибо за кров и за гостеприимство!»
Уже смеркалось, когда пароход готовился к отплытию. У трапа стоял  генерал Кутепов и обменивался прощальными словами с французским офицером.
– Будьте здоровы, дай Бог всего хорошего, – говорил французский лейтенант, – будьте счастливы!
Подняли трап.
И точно прощальный привет Галлиполи на юте красиво заиграли трубы «зорю».
Загремел якорь, а сверху доносились слова молитвы: «Спаси, Господи, люди Твоя…», – стройно пели юнкера, соблюдая установившийся издавна в Армии ритуал.
С берега неслось «ура» и звуки Преображенского марша. И все это сливалось в торжественную, исполненную глубокого значения и смысла, немного грустную мелодию.
Затихли звуки марша и крики «ура», но, точно не желая расстаться с отъезжавшими, в темных окнах домов то там, то здесь приветным мерцанием вспыхивали огоньки.
После отхода «Ак‑Дениза» в Галлиполи остались части Технического и Учебно‑офицерского Кавалерийского полков, предназначенных к перевозке в Сербию.
С радостью все покидали Галлиполи, ибо наступил второй этап на пути в Россию – родные славянские страны. Однако одновременно с этим была и какая‑то грусть расставания с людьми, с которыми так близко сжились среди галлиполийских невзгод. Ведь здесь так ярко сказалась наша русская душа, породившая на чужбине наш родной уголок, скрасивший нам всю боль изгнания. Вспоминался прощальный приказ командира Корпуса:
«Глубоко убежден, что наступит время, когда каждый из нас у себя на Родине будет с гордостью говорить: я был в Галлиполи!»