- Экскурсии из Парижа и Ниццы в Стамбул по местам эмиграции из России
Босфор, путеводитель, интересные места, морские прогулки. Про Первую Мировую войну, морские сражения, укрепления на Босфоре можно почитать интересные воспоминания:
- Первая Мировая война и немецкий крейсер «Гебен»
Первая Мировая война, «Гебен»
Босфор, история и памятные места, что стоит посетить.
Босфор и Первая Мировая война
Необычные экскурсии из Парижа в Стамбул. Путеводитель по местам сражений Первой Мировой войны. Крепости, форты и другие достопримеательности.
Фото: знаменитый немецкий крейсер «Гебен», выходивший из Босфора в начале Первой Мировой войны и разрушавший мощным огнем Одессу и Новороссийск. Город- герой Севастополь огнем мощных крепостных орудий смог «отогнать» его и не дать нанести вреда городу. Обратите внимание, фотография подписана также и на старом османском языке арабской вязью. Собственная коллекция (блошиные рынки Парижа). При использовании активная ссылка на сайт «Русский Париж» — обязательна.
Морское сражение Первой Мировой войны. «Под Босфором».
Зимой 1915 года, когда положение Союзников под Дарданеллами несколько ухудшилось, английское командование потребовало более энергичного содействия нашего Черноморского Флота. Командованию же Черноморского Флота было ясно, что действия Флота, без поддержки сильным десантным корпусом, могли свестись только к демонстрации. Ясно было и то обстоятельство, что силы противников были неравны. Один «Гебен» и без поддержки береговых, батарей был почти равен по силе всему Черноморскому Флоту… Впрочем, об этом раздумывать не приходилось — распоряжение Ставки было получено и флот, в составе 4-х кораблей, 2-х крейсеров, 2-х гидро- крейсеров, нескольких миноносцев и дивизиона морских, тральщиков вышел к Босфору. Цель похода — разрушение Босфорских укреплений. “Бомбардирскими” кораблями назначены были Линейный корабли “Пантелеймон» и “Три Святителя”*.
В одно чудное апрельское утро, на рассвете, когда лунный свет спорил с лучами восходящего солнца, а легкий ночной бриз только слегка рябил зеленовато-синюю поверхность моря, Флот подходил к Босфору. Вдали, в утренней дымке чуть намечался Пролив, далее виднелись казавшиеся воздушными горы, справа угадывался Фальшивый Босфор* и слегка темнел мыс Кара-Бурну. С рассветом на стеньге и реях Адмиральского корабля “Евстафий” взвился сигнал: “крейсера в дозор» и “кораблям, назначенным в операцию, следовать по назначению.
Стройные красавцы — крейсера, положив руля и увеличив ход, отделились от Флота. “Память Меркурия» шел в дозор в Эрегли, а “Кагул” на запад к Кара-Бурну. Дивизион морских тральщиков в двух кильватерных колоннах по четыре в каждой, стройно прошел мимо «Евстафия», направляясь к Босфору. За ним последовали “Пантелеймон», “Три Святителя» и миноносцы. Только два нефтяных «Новика» остались при Адмирале.
Гидро- крейсера — “Император Николай I” и “Император Александр III” застопорили машины и стали спускать на воду гидропланы. Эти гидро- крейсера были новейшими и лучшими пароходами Р.О.П. и Т-а, были вооружены каждый VII — 120 м/м орудиями и несли по 10 гидропланов. Их скорость не превышала 16 узлов. Крейсер “Память Меркурия” шел средним ходом на ост, оставляя за собой длинную не расходящуюся полосу дыма. Скоро скрылись из вида оставшееся с гидро- крейсерами корабли и группа судов, следующая к Босфору.
Около 6 час. утра к югу от крейсера был замечен дымок. Очень было похоже на то, что турецкие береговые посты заметили крейсер и, сигнальным костром кого-то предупреждали о появлении неприятеля. Начальник Бригады крейсеров Адмирал Покровский приказал внимательнее наблюдать за дымом. Через некоторое время на правом крамболе, т. е. справа по носу показался турецкий парусник. Крейсер застопорил машины и дал предупредительный выстрел под нос шхуны. Турки, знавшие в чем дело, бросились в привязанную за кормой шлюпку. Несколькими выстрелами из 47 м/м орудия шхуну зажгли. Тем временем, шлюпка со шхуны пристала к борту. Человек семь пожилых турок, в чалмах, вылезли по шторм -трапу на. палубу. Поклонившись с достоинством и, сделав установленный “селям”, старший из них вручил, встретившему их офицеру, шкатулку. В ней оказалось около 10000 пиастров**. Турок объявили военнопленными и заперли в кочегарной баке. Крейсер дал ход и лег на прежний курс, направляясь ко второй, замеченной по носу шхуне.
Наблюдавший за горизонтом и замеченным дымом Фл. Штурман доложил Адмиралу, что дым принадлежит быстро идущему параллельным курсом судну. Прошло еще с пол часа. Судно значительно опередило крейсер и изменило курс на норд и пошло на пересечение курса. Через несколько минут его мачты и трубы показались над горизонтом. “П. Меркурия” прибавил ход до полного навстречу повернувшему на вест судну. Несколько минут наблюдения и флагман. штурман, сбежав с дальномерного мостика, просил разрешения Адмирала дать на “Евстафий” следующего содержания радио- телеграмму: — “Глагол Иже 251, 270. Это означало: “Гебен” находится в квадрате И. 251 и идет на вест.
В 7 час. 30 мин. — крейсер повернул на обратный курс, увеличивая ход до самого полного. Его корпус содрогался и из всех труб повалили еще более густые клубы дыма. Немедленно это радио было передано малой мощностью на “Евстафий”, а вслед за тем, 10 кило ватная станция крейсера загудела во всю, предупреждая Английского Адмирала, что “Гебен” находится у Кефкенач. Сильнее задымил и “Гебен”. Он, видимо, увеличивал ход, не желая упустить столь легкую добычу. Расстояние до него было 160 кабельтовых, но стало быстро уменьшаться. Уже в 8 ч. утра выяснилось, что “Гебен” идет со скоростью 26 узлов, в то время, как крейсер не мог развить более 21. Пролетавшей мимо гидроплан сообщил сигналом, что он видит неприятеля. В бинокль можно было узнать В.-М. летчика Ст. лейтенанта Утгоф.. Вскоре расстояние уменьшилось до 100 кабельтовых и “Гебен” открыл по крейсеру огонь. Стреляла одна носовая башня — сверкал огонь залпа, из дул орудий вырывался черно-желтый клуб дыма, затем, после 35 долгих секунд ожидания, за кормой вздымались гигантские всплески снарядов. Ближе и ближе ложились они: то справа, то слева по борту подымались водяные смерчи… Но вот на горизонте показались поджидавшие противника “Евстафий” и “И. Златоуст”. Слева, со стороны Босфора спешили на присоединение к ним “Пантелеймон” и “III Святителя”. Увидев наши корабли, “Гебен” как будто опешил и прекратил стрельбу. “П. Меркурия” свою задачу выполнил — обнаружил противника и навел его на свои главный силы. Уменьшив ход до 15 узлов, он занял свое место в боевом порядке флота, в голове колонны. Слева на горизонте показался еще один дымок — то возвращался из дозора крейсер “Кагул”. Видя перед собой только два наших корабля, “Гебен” решительно пошел на сближение…
В 8 ч. 57 мин., почти одновременно, с дистанции 97 кабельтовых обе стороны открыли интенсивный огонь. С первых же залпов “Гебена”, “Евстафий” был взят в “вилку”. С мостика “П. Меркурия”, находившаяся всего в 2 кабельтовых от него, отчетливо было видно, как водяные столбы всплесков обрушивались на палубу и мостики. Временами “Евстафий” совершенно исчезал среди гигантских всплесков.
В это время “Пантелеймон”, лучший ходок из трех однотипных кораблей, он свободно развивал 17 узлов, казалось не шел, а летел… Громадный белый бурун поднимался под его штевнем… Далеко отстал от него “старичок” “III Святителя”. С первых минут боя “Гебен” занимал выгодное для стрельбы положение — солнце было за ним и несмотря на применяемые в этом случае цветные стекла прицелов, все же мешало нашим комендорам. Всплески наших снарядов были плохо видны в, казавшейся расплавленным оловом, воде. По этой ли причине, или потому что стекла, дальномеров беспрерывно заливались водой, наша стрельба что называется, “не клеилась”. Восьми дюймовые орудия давали большие недолеты и разбрасывали по целику. Считая, что стрельба, благодаря не точному измерению расстояния, хуже обыкновенной, Начальник Бригады Крейсеров Адмирал Покровский приказал передавать на “Евстафий” флагами измеренное нашими дальномерами расстояние. То и дело подымались цифровые сигналы — 97, 95, 90… 80 кабельтовых… По этой ли причине, или потому что флагманский артиллерист справился с затруднениями, или потому что перестало мешать солнце, так как курс менялся к Норду, но вскоре и “Гебен” попал в “вилку” и частично скрывался в облаках разрывов наших, рвущихся о воду фугасных снарядов. Но он упорно шел на сближение и расстояние уменьшилось до 76 кабельтовых. Вступавший в это время в строй “Пантелеймон” вдруг поднял зеленый флаг, означающий — “выхожу из централизованного управления огнем”. Или Командир, К. 1 ранга Каськов не был доволен управлением огнем со “Златоуста” или он не получил данных для стрельбы, но он решил действовать самостоятельно. Второй залп “Пантелеймона” дал “накрытие” — один из его 12” снарядов попал в основание передней трубы “Гебена”… Черный дым разрыва слился с желтоватым дымом очередного залпа. Через нисколько минут на “П. Меркурия” заметили попадания с “Евстафия” и второй взрыв у кормовой башни — попадание с “Пантелеймона”. Интенсивность стрельбы “Гебена” уменьшилась — уже не 5 орудий участвовало в залпе, а всего четыре, затем три и, наконец, два… Блестящая стрельба расстроилась, снаряды разбрасывались или ложились недолетами. Он пошел на удаление. Выйдя из сферы нашего огня, он начал склоняться к западу. Наша эскадра со своим “парадным” 15-ти узловым ходом угнаться за ним не могла и шла как бы по внутренней дуге круга параллельным с ним курсом, прикрывая гидро- крейсера и дивизион тральщиков. К вечеру “Гебен”, имея до 150 человек убитыми, ранеными и повреждения по корпусу и артиллерии, проскочил в Босфор, удачно избегнув, благодаря своей скорости, атаки нашей подводной лодки. У нас же потерь и повреждений не было — “Евстафий” не получил ни одного попадания. Неприятельские батареи также пострадали, а бомбардировка вызвала панику в Константинополе. Дарданелльские укрепления, в это время оставались почти без снарядов, но, несмотря на требования германского командования, турки не рискнули передать им хотя бы часть боевых припасов Босфорских батарей. Союзники этого обстоятельства не учли и не использовали…
Через двое суток флот возвратился в Севастополь. Начальник Бригады Крейсеров, контр- адмирал Покровский представил Командующему Флотом подробнейшее донесение о бое. К донесению были приложены данные, касающиеся курсов “Гебена” по выходе из Босфора, его скорость, скорость стрельбы, число выпущенных снарядов, как и где каждый выпущенный снаряд лег, попадания с наших кораблей и подробная схема боя.
Через сутки эскадра, пополнив запасы угля, снова была в море, направляясь к Босфору… Ровно в полдень на “Евстафии” был поднять сигнал — “Адмирал изъявляет свое особенное удовольствие Начальнику Бригады Крейсеров за обстоятельное донесение о бое”. Этот сигнал был “отрепетован” (повторен) всеми судами. Сменившейся с вахты Флагман. Штурман лично отнес Адмиралу записанный на аспидной доске сигнал. Адмирал прочел его, улыбнулся и протягивая руку одному из своих ближайших помощников по штабной работе, просто сказал: — “Благодарю Вас, этот сигнал — благодарность за блестящую организацию и работу штурманской части”. А затем, взглянув на него поверх пенсне, улыбаясь добавил: “А я вот “клюквенное” варенье варю”.
Это означало, что Адмирал пишет представление офицеров бригады к ордену Св. Анны IV степени, неофициально называемая почему-то “клюквой”.
(А. Чернушевич. Морские записки. Том II N3, 1944 год.)
Практическая информация.
Форты, находящиеся у входа в Босфор, сохранились, но часть из них используется турецкой армией и жандармерией, поэтому недоступны для туристов. Часть укреплений преобразована с туристическую зону отдыха. Имеется даже пляжи. Экскурсии из Стамбула сюда крайне редкие, в основном, индивидуальные, и конечно, с сопровождающим гидом.
Босфор. Что посмотреть достопримечательности
Что можно посмотреть от башни Меандра до Черного моря?
Путешествовать можно как на прогулочном корабле, так и на автомобиле с русскоговорящим водителем, как в 1921 г. это делал сам генерал Врангель до поломки машины.
Самым красивым местом и исторической достопримечательностью является старинная крепость и укрепрайон Румели Хизар (Rumeli Hisar)
Некоторые УКР как и в старину используются военными с своих нуждах, но многое уже открыто для туристов. Большинство прогулочных катеров из Стамбула доходит до этого района и позволяет посмотреть на эту лучшую достопримечательность.
Что еще посмотреть?
Экскурсия обычно заканчивается в районе Башни Леандра (она же «Девичья башня»). Один из символов Стамбула связан и с нашей историей. Именно отсюда в 1921 г. выскочил на большой скорости и потопил яхту «Лукулл» — резиденцию Главнокомандующего Армией генерала Врангеля, зафрахтованный командой чекистов из Советской России итальянский пароход «Адрия»… Эта яхта до сих пор находится в водах рядом с дворцом Долмабахче, недалеко от пристани Кабаташ.
На берегу очень приятно вечером посидеть в каком-нибудь ресторане и помянуть всех соотечественников, прибывших сюда почти 100 лет назад…
Босфор, морская прогулка, отзывы
Прогулки на катерах и пароходах по Босфору пользуются огромным спросом у туристов уже более 100 лет. Удобное расположение пристани, небольшая стоимость, живописные виды берегов и пролива — все это делает прогулку на корабле привлекательной для иностранных туристов и даже местных жителей. С корабля открывается великолепный панорамный вид на Стамбул, на его европейскую часть, на азиатскую. Святая София и морской порт, Долма-Бахче и башня Леандра. Старинные здания по обоим берегам у основания холмов. Новый мост через Босфор, который часто показывают во всех телевизионных новостях. Если повезет, то можно увидеть и настоящий военный корабль Военно-Морских Сил Турции. Конечно, хотелось бы дойти на корабле до входа в Босфор, но большинству туристов это не интересно, да и затраты топлива намного больше.
Бююк Дере
Бююк-Дере. Городок на Босфоре.
Загородная резиденция Посла Российской Империи в 1920-1923 году была вторым по величине местом, где жили русские офицеры, сам генерал Врангель, сотрудники Посольства и даже кадеты Донского Императора Александра Третьего Кадетского Корпуса. Городок очень красивый, со старинными домами и виллами. Рекомендуется для посещения тем, кому не безразлична история, особенно к 100 летию Великой войны…
Босфор. Бююк-Дере. Загородная резиденция российского посла. Начало XX века
Босфор. Бююк Дере. Загородная резиденция российского посла. Начало XX века
Кадеты в Бююк-Дере
Донские кадеты в английской школе в Бююк-Дере (1922 год)
Начиная от выхода из Босфора в Черное море, до самого Золотого Рога и Константинополя, справа и слева по берегам среди густой зелени разбросаны живописные городишки и местечки. Дворцы богачей-турок и иностранцев, фонтаны, парки. Вилла Круппа. Бывшее немецкое посольство, Еды-Кей, Семи-башенный замок, построенный в виде начальной буквы имени любимой жены султана, Румели-Хиссари, Кавак, Терапия — их и не перечесть! Среди них и местечко Буюк-Дере, что означает «большой ручей», а в центре его — летняя резиденция русского посольства, раскинувшаяся на самом берегу. Двух-этажное здание желтого цвета с белыми колоннами, с палисадником, чугунной решеткой и воротами с двуглавым орлом. Перед воротами стоит старый посольский сторож. За домом — обширная территория посольского парка, в нем разбросаны отдельные здания.
Ворота открылись, чтобы впустить толпу подростков с насупленными лицами. Только что развалили их большую дружную семью — расформировали корпус. На ступенях посольского дома стояли суперинтендант Британской школы, английский пастор Базиль Черчуорд, директор школы, бывший секретарь английского посольства в Петербурге, мистер Сэмсон, и с ними интересная молодая дама, оказавшаяся полу- полькой, полу- русской. Это была София Александровна Каминская, ставшая вскоре женой Черчуорда. После короткого приветствия и объявления о том, что отныне мы являемся британскими школьниками, нас сразу провели в гигантский вестибюль посольства, где, за недостатком кроватей, мы должны были провести первую ночь на каменном полу, подослав одеяла.
Первое, что нас особенно поразило, было не прием, не приветствие, и, пожалуй, не красавец-Босфор, нет, не это. Мы глазели с изумлением как на какое-то чудо, на черную землю клумб в палисаднике. Почти чернозем! После Египта, где мы с утра до вечера видели перед глазами только и только песок, эти обычные комья черной земли произвели на нас особенное впечатление. Дошло до сознания, что отсюда, пожалуй, и до Родины не так далеко. Ведь только там мы видели такую зем¬лю, а весь остальной мир представлялся нам погруженным в песок. Значит, почти уже дома. Темнело, когда нас повели в столовую, шли по каким-то переходам, дворикам. На столе уже ожидал ужин. Мы насмешливо переглянулись. Ужин готовился очевидно для младенцев, что ли, — по два крошечных битечка, по куску хлеба и немного гарнира (помню, это была свекла). После двуспальных корпусных котлет и пайка английского солдата, а в особенности для нас, проголодавшихся на пароходе, эта порция походила на насмешку. Надо отдать справедливость — приготовлено было все очень вкусно, но нам подавай количество, а не качество! И мы, в несколько секунд проглотив содержимое тарелок, вопросительно поглядывали на обслуживавших нас милых и кокетливо одетых официанток. Поглядывали и на нашего воспитателя, который высадился вместе с нами. Обслуживавшие на троглодитов не рассчитывали, но забегали, засуетились, принесли еще хлеба, а кот¬лет и бурачков больше не было. Наши нервы, взвинченные в те дни расформированием корпуса, необходимостью снять военную форму и стать несчастными «шпаками», настоящими или же воображаемыми кознями англичан против нашего директора, персонала и вообще против всех нас — не выдержали. Им недоставало вот только этой мелочи, этой незначительной детали, чтобы взорваться, взлететь и разразиться несусветной злобой против всего мира. И, как по команде, всего лишь через полчаса по прибытии в Британскую школу, разразился кадетский «бенефис». Правда, он продолжался недолго, но мы орали, лупили вилками и ножами по тарелкам — вообще вели себя не совсем подобающим образом, крича что мы голодны. Бенефис кому? Обслуживающему персоналу? А они причем? Начальству школы? А откуда оно могло знать, что наши желудки бездонны? Нет, это был бенефис, скажем, злой Судьбе, самой Жизни, которая с нами в те дни поступила так жестоко. Цели мы своим шумом, конечно, не достигли, кухня ограничилась лишней выдачей хлеба, и нас отвели обратно в вестибюль, где вскоре, усталые, улеглись спать на голом полу. Итак, начальству сразу же стало ясно — с кем они имеют дело, и что с нами будет очень трудновато. Однако, если бы начальство сумело проявить больше чуткости и понимания, разобраться во всех сложных чувствах обиды, огорчения и протеста в кадетских душах — многое было бы иначе. Если бы эти милые и, очевидно, искренне желавшие помочь обездоленным юношам, люди смогли хотя бы отдаленно почувствовать что означало для кадета — снять погоны родного корпуса и превратиться против желания в обычного школьника! Если бы они могли проследить за всем сложным процессом взаимоотношений между генералом русской армии и представителями благотворительно-равнодушной английской общественности! А это все предшествовало распылению нашего корпуса. И, наконец, если бы они поняли то, чем мы, безусые юнцы, были тогда больны — т. е. что означает потеря Родины — не дошло бы до антагонизма и до многих инцидентов. Они же пока что убедились в одном — что мы недисциплинированная, распущенная орава, продукт революции, и что эту ораву следует приструнить, не считаясь со средствами.
В ближайшие дни нас распределили по трем домам на территории парка: в самом здании посольства (это называлось «посольский дом»), в здании, примыкавшем к церкви (мы его окрестили «церковным» домом) и в «школьном доме», для которого другого названия не могли придумать. В школьном доме проживал также и директор с семьей и суперинтендант. Разочарованием было то, что вода в Босфоре оказалась чрезвычайно холодной после теплой воды Суэцкого канала и вовсе не тянуло купаться. Плюсом же было то, что при посольстве имелись лодки (три или четыре) и излюбленным видом спорта теперь стала гребля. Несчастные «шпаки» до нашего приезда не сообразили использовать площадки возле Церковного дома для футбольной игры, просто об этом не успело, очевидно, подумать начальство. Кадеты быстро устроили футбольное поле, а также и озаботились об установлении гимнастических снарядов. На гимнастику в этой школе особенно не нажимали.
Русские мальчики, с которыми мы здесь столкнулись, оказались милыми ребятами. С гордостью могу сказать, что не помню случая, когда кадеты показывали бы свое превосходство в чем-либо, напротив не «выпячивали» своего «кадетства», держались скромно и старались быть хорошими товарищами. В первые же дни познакомился я с Толей Штейгером — это тот самый Анатолий Штейгер, который впоследствии стал известным поэтом (парижская эмиграция) и другом Марины Цветаевой. Тогда это был бледный как смерть, благовоспитанный мальчик. Я подозревал, что у него чахотка, от чего он в действительности и умер впоследствии. Такой же бледной была и его мать, приезжавшая дважды посетить сына. Помню еще К. Померанцева, редактора школьного журнала, в котором начал писать и я, и сильно подозреваю, что автором многих статей, появляющихся изредка в нашей зарубежной прессе является именно тот, наш Померанцев.
Итак, мы были распределены по трем домам. Во всех трех были назначены старшие, по образцу английских интернатов называвшиеся «префектами». В качестве старших они несли ответственность за порядок в наших комнатах и поведение каждого из нас. Сразу же начались и занятия, прерванные в школе по случаю нашего приезда. Занятия проводились в северном крыле посольского здания. Очень незначительная часть наших корпусных воспитателей и преподавателей была принята в состав педагогического персонала школы. В свободное от занятий время мы бродили по громадному посольскому парку, любуясь гигантами-кедрами и чудным видом, открывавшимся на Босфор и прилегающие городки с вершины холма, которым заканчивались владения посольства. Старожилы рассказывали, что до покупки русским правительством этого участка здесь, на самой вершине, был греческий монастырь, и что лет сто тому назад турки перерезали всех монахов, а монастырь разрушили. Подтверждением этому служили развалины каких- то зданий, которые при нас еще оставались. Потом, постепенно это место начали расчищать — думаю, что теперь никаких следов пребывания там монастыря не осталось. В связи с монастырем, среди учеников ходили рассказы о монахе с перерезанным горлом, который якобы бродит по парку. Этим пугали малышей. Кроме монаха «бродила» по парку также и «Дама в черном», с которой однажды пришлось повстречаться и мне. После всенощной, когда мы небольшой компанией еще оставались около церкви, и уже наступали сумерки — кто-то из нас указал на парк, и мы увидели одинокую женскую фигуру в черном, спускавшуюся по направлению к нам с холма. Так как в этот поздний час было странно видеть кого-либо, а в особенности, женщину, свободно разгуливавшую по полутемному парку, по каменистым неровным тропинкам, мы что называется «передрейфили». Так как очертания ее фигуры не напоминали нам никого из наших школьных дам, мы не на шутку струсили. А тут еще кто-то шепнул: «Дама в черном»! Сознаюсь, что мы уже были готовы «отдать концы», когда привидение, приблизившись к нам, на чистом русском языке попросило нас показать как можно пройти к посольскому дому.
У нас отлегло от сердца …
Отрадно было то, что здесь имелась православная церковь. Дело в том, что в каждом из нас сидело упорное подозрение, что англичане обязательно хотят нас «обангличанить» и «окатоличить», а о том, что наше начальство вовсе и не католики, а англикане — об этом мы и не раздумывали, все они для нас были «католики». Многие из нас вступили в церковный хор, которым управлял талантливый молодой регент, Алексей Васильевич Гринков. Многие белградцы помнят его, так как он управлял хором в Вознесенской церкви. Гринкову мы были обязаны многим. Он первый начал серьезно знакомить нас с теорией музыки и спевками днем не ограничивался. Собирались мы и по вечерам — то в школьном доме, то у него дома. Он же старался привить нам любовь к русской народной песне. «Вдоль по камушкам быстра реченька течет … », «Стонет сизый голубочек», и другие народные и псевдо- народные песни все еще звучат в ушах. Певшиеся нашими дедами и прадедами песни загремели под сводами вестибюля посольства в далекой Турции. Он же не дал угаснуть среди нас и старинному обычаю — «христославить», когда подошло православное Рождество. На нашу спевку, проводимую тогда на квартире Гринкова, явились и два старых казака, работавших ранее при посольстве. Это были древние деды с иконными бородами. Мы обратили внимание, что один из них во время пения кондака «Дева днесь», когда доходил до слов: «и земля вертеп Неприступному приносит …» пел, как будто, что-то свое, лишь отдаленно напоминавшее текст. Выяснилось, что по его мнению текст мы поем неправильный, и что надо петь: «и земля вертить — не приступисси…» Наши остряки уверяли по¬том, что он пел: «вертить хвостом — ажно не приступисси…»
Мы обходили, славя Христа, со звездой, которую клеили и мастерили под руководством того лее самого Гринкова и его милейшей супруги, все три дома — школьный, посольский и церковный, а заканчивали квартирой англичанина-директора.
Тут пели еще и старинную песню: «Здравствуй, хозяин пригожий, здравствуй, хозяин хороший, мы пришли тебя поздравлять, твоих гостей забавлять. Что же ты, хозяин, не весел? Что же ты головушку повесил? Ну-ка, скорее шевелись, сам ты за рюмочку берись! Выпей с нами, воевода, выпей с нами в непогоду. Полные чары наливай, нам хоть по рюмочке дай!» Заканчивалась песня бесконечными «дай-дай-дай» и чопорный англичанин вынужден был позабыть о школьных правилах и «выдать» нам по рюмочке какой-то слабой наливки. Как правило, оделяли нас сладостями, орехами и прочей снедью. Англичанам этот обычай пришелся очень по душе, хотя они и удивлялись размерам нашего мешка, куда мы укладывали все полученное. Встречи в доме Гринкова нас очень радовали, а его гостеприимная жена всегда находила для каждого ласковое слово и умела угостить хотя бы чашкой чаю в теплой семейной обстановке.
Но… не все и не всегда шло гладко и спокойно. Я возвращаюсь к той же наболевшей теме — расформированию нашего корпуса, которое очень сильно на нас всех отразилось. Результаты сказались и довольно скоро. Я даже не могу сейчас восстановить в памяти последовательность и причину неожиданных событий. Помню только, что наше нервное состояние вылилось в чем-то, похожем на бунт. Но англичане действовали решительно. Прежде всего они приступили к порке тех, которых почему-то посчитали зачинщиками. Пороли жестоко. Порол чопорный англичанин, отец двоих очаровательных детей (за дочерью Стэллой ухаживали и «воздыхали» все), добрый мистер Сэмсон. Но не один. Помогал ему пороть, вернее перенял на себя почти всю работу, бывший ученик этой же Школы. Фамилия его как бы выскочила из произведений не то Лескова, не то Салтыкова-Щедрина — Авситидийский. Мы его звали за глаза «Митридатом», почему — не знаю. Поговаривали, что он садист. Позлее Авситидийский уехал в Советский Союз. Поркой дело не закончилось. Нас собрали в парке, и мистер Черчуорд громил нас в своей речи и обещал послать в какой-то Тузлов, очевидно место, где были колонии для малолетних, или же тюрьмы. Часть кадет исключили — их отправили не то во Францию, не то в Болгарию, точно не помню. Мы же, оставшиеся, «согнули шею», как ни стыдно в этом сознаться.
Я же согнул шею вдвое — слег в лазарет, заболел тифом. Когда я «умер», мне не было ничуть не страшно и не было жаль ушедшей жизни, настолько был истощен организм в ре-зультате болезни. Я все понимал и все видел — по прежнему нагло лез в мое окно гигантский олеандр, светило солнце, откуда-то слышался разговор. Крышка гроба стояла тут же, неподалеку от кровати. А потом вошел санитар и сказал: «Ну что, очнулся, наконец» Я был уверен, что он разговаривает с кем-то в коридоре, но его глаза были устремлены на меня. Только тогда я понял, что я вовсе не умер. Да, но крышка гроба .. И, слабо шевеля губами, я спросил его о ней. Это был мой собственный голос, хотя и очень слабый. Санитар ответил, что в соседней палате скончался мой однокашник, также бывший кадет Костя Кленкин, и вот, думая, что я все еще без сознания, крышку гроба перенесли в мою комнату.
А потом вскоре приехал профессор Алексинский, светило медицинской науки, живший потом в Париже; он обложил меня льдом, а я до тех пор никакого жара и не чувствовал. Ну, а потом наступило медленное выздоровление, прерванное возвратным тифом — добряк санитар, сжалился на мои мольбы и дал мне ночью несколько глотков воды. Но возвратный долго меня не мучил, я быстро поправлялся. В первый раз я встал с постели, когда все ринулись к окнам — в школу приехал архиепископ Кентерберийский. Я ожидал увидеть что- либо похожее на одеяние наших священнослужителей, и конечно уж окладистую почтенную бороду, а вместо этого узрел маленького сухонького старичка совершенно безусого и безбородого, в шотландской юбочке и маленькой шапочке. Все мы покатывались с хохоту и повторяли только: «Ваше преосвященство …»
Приблизительно тогда же Школу посетил и Заведующий Отделом по делам русских беженцев в Лиге Наций, прославленный исследователь Арктики, Фритиоф Нансен. Я еще раньше читал о нем и в шесть с половиной лет даже сочинил сногсшибательный роман на полутора страницах, который сам же и иллюстрировал и в котором главную роль играл Нансен, а я, конечно, был его помощником. Поэтому я был очень взволнован, когда он сам, своей собственной персоной появился у моей кровати. В ответ на его участливый вопрос о здоровье, я, скромно умалчивая о своих похождениях вместе с ним, выпалил: «А что с вашим «Фрамом»?» Эффект был неожиданный. Нансен посмотрел на меня и вдруг уселся в моих ногах.
В глазах его стояли слезы. Потом он обратился к сопровож¬давшему его школьному начальству и сказал: «Знаете, я никогда не плачу. А вот этот русский мальчуган сумел выжать из меня слезы. Ведь буквально для всех я — представитель Лиги Наций господин Нансен, а о другом Нансене, Нансене с далекого севера все как будто и позабыли… А он вот и о моем «Фраме» вспомнил …» Он погладил меня по голове и рассказал о судьбе «Фрама». Но, к стыду своему, я не слышал и не слушал. Нервы подточенного болезнью организма сдали и также плакал и думал только об исследователе Арктики и северных морей и очень, очень жалел его тогда. Так я и не узнал, что приключилось с «Фрамом». А вскоре после болезни я покинул английскую школу и уехал из Турции.
Так в далекой «турецкой стороне» (как пелось в старинной песне на Дону) жили Донские кадеты в чужой им, «штатской» обстановке. Ни на минуту, казалось, не забывали они о своем родном корпусе, который волей злой судьбы на сороковом году прекратил свое существование. И если были среди них взрывы негодования против англичан, так это было именно по этой причине и из-за несправедливого отношения тех же самых англичан к директору, генералу Черячукину, тому самому, кто когда-то угрожал малышам «историческим костылем» и никакой видимой нежности к ним не проявлял. А вот теперь, без него, почувствовали малыши, что потеряли чуть ли не отца родного. И порка из-за удалого набега позабылась.
Но красносургучный вензель Императора, украшавший синий погон донского кадета не канул в вечность и не расплавился — время еще не подошло. Приказом Донского Атамана, генерала Африкана Петровича Богаевского, вензель был перенесен на погоны кадет так наз. 2-го Донского кадетского корпуса.
Н. Воробьев. (Из воспоминаний о Донском императора Александра III кадетском корпусе, архивы русской эмиграции в Париже)