Донской кадетский корпус. Египет, лагеря, экскурсии

Н. Воробьев. Фрагмент воспоминаний о Донском кадетском корпусе, продолжение

«Саратов» снимается с якоря, мы снова в открытом море. И совсем скоро перед нами вырисовываются очертания белого города. Штыками минареты и все ослепительно белое, и море, и океан песка, куда ни посмотришь. Это Александрия. Но нет, оказывается, и здесь нас просто так принять не могут, сначала повезут куда-то дальше. И вот тут-то оружие пригодилось. Старшие кадеты караулят поезд с вещами. Поговаривают о том, что предполагается нападение арабов с целью грабежа. Остальных везут, как прокаженных, в какой-то лагерь недалеко от города. Это местечко Сиди-Бишр. Здесь обычно держат в карантине грязных арабов, богомольцев из Мекки. А теперь извольте сбрасывать с себя все обмундирование и все вещи сдавать в дезинфекцию. Совершенно позабыв, что в кармане у меня целое богатство («Вот тут несколько десятков тысяч царскими, не потеряй, побереги до встречи, слышишь?..») я сдал все вещи. Ну, а потом — да стоит ли рассказывать? Все богатства «развеялись прахом» — дословно. Превратились в труху.
Мы бродили в больничных белых халатах из барака в барак. Мечтали о том, как нас, наконец, отпустят в город, в Александрию. Кто-то уверял, что покажут сожженную Александрийскую библиотеку. Малыши верили. Вербное Воскресенье. Лагерь посетил сам патриарх Александрийский. Торжественная служба под открытым небом. Прекрасно поет кадетский хор, греки с изумлением слушают. Патриарх лично оделял всех пальмовыми ветвями — как необычно после наших вербочек! А потом вспоминаешь, что ведь так и должно быть: «и ваиями, и ветвьми…» Я с благоговением держу веточку в руке, даю себе обещание сохранить ее на веки вечные в ка-кой-нибудь книге, что ли. И вдруг вспомнилось: «Верба хлест, бей до слез!» И я исправно отстегал прехорошенькую девчурку, бегавшую поблизости. Странно было встретить ее лет через двадцать и любоваться ею в четверке Королевского балета в Белграде. Маленькая фея превратилась в королеву, как и по-лагается в сказке, даже и в беженской, и была она теперь настолько хороша, что рука моя на нее теперь уже не поднялась бы.
Не помню, сколько времени мы пробыли здесь, в Сиди- Бишире. Помню туманное утро, пробивающиеся лучи солнца, поезд. Погрузка в вагоны. «Господин есаул, куда везут?» — «В Высокое Солнце, кадеты!» — весело объявляет есаул. Недоуменные рожицы. «А это — с арабского. Местечко так называется — Тэль-эль-Кебир* ..»

Тэль-эль-Кебил

«Высокое Солнце». Солнце жестокое, немилосердное. Наш лагерь в Ливийской пустыне. Мы размещаемся в палатках. Мы одни, беженцев с нами уже нет. Солнце палит нещадно, а я стою «на штрафу»; в чем-то провинился. Не один, со мной еще парочка таких же, «отпетых» хулиганов. Сбоку, на складном стульчике воспитатель, почитывает книгу. Стоять трудно, мухи мешают, лезут в глаза, а почесаться — ни-ни! Но хуже всего это солнце. Проходит полковник Филин. Слышим, как тихо говорит воспитателю: — «Что же это вы, есаул, на этакой-то жаре, а?» Тихо говорит, чтобы мы не слыхали, а у нас ушки на макушке. Вытягиваемся еще более в струнку, на рожах изображаем страдание. «Ну, что ж!, — захлопывая книгу, говорит есаул, — на сегодня, пожалуй, довольно. Можете идти, кадеты!» Мы рады- радешеньки, но все же, уходя, скашиваем глаза на старшего кадета, который стоит поодаль «в боевой», т. е. под ружьем. Эх, вот бы нам этак, по-настоящему, с винтовкой постоять!
Помню еще — заросли тростника вдоль какого-то арыка. Я только что отдал свою порцию сахара односуму, а тот поклялся, что за сахар мы получим царское угощение. Сквозь заросли вижу, как он на пальцах и жестами, «без акцента» договаривается о чем-то с высоченным арабом в грязном халате и чалме. А вот он уже возвращается и торжественно вручает мне настоящее куриное яйцо. Я с благоговением разглядываю его, как диковину. Да это и есть диковина — ведь я не видел куриных яиц уже больше трех лет. Правда, я не совсем уверен теперь, что же с ним делать, но односум всезнающ. Он ловко просверливает в яйце крошечное отверстие и приказывает сосать. Прикладываюсь, втягиваю в себя содержимое и искренно верю товарищу, что выше этого наслаждения в мире ничего нет. А он с недоумением посматривает на меня: «Тю, да ты что — аль яиц сырых никогда раньше не пробовал? Куриных или грачиных …» Стыдно сознаться, что в сыром виде никогда, но что-то надо ответить, и я, облизываясь, заверяю его: — «Ну как же … сколько раз! Только я думал — мы их жарить будем».
Через несколько дней весь корпус выстроен. Офицеры зорким глазом оглядывают ряды. «Сулацков, выше голову! Аникин, живот втянуть!» Кто-то пускает шепотом слух, что сам египетский фараон будет делать нам смотр. Часть малышей с восторгом верит, а кое-кто неуверенно шепчет, что все это глупости, что здесь теперь хедив, а фараонов англичане уже давно выгнали. «А ну-ка, разговорчики в строю-ю-ю ! » — гремит командир сотни. «На штраф захотелось?» «Корпус смирно!» -— доносится растянутая кавалерийская команда. «Глаза на-право!» С правого фланга приближается группа. Англичане. Впереди небольшого роста генерал, за ним адъютанты, наш директор, а с ним хорунжий Чеботарев, Григорий Порфирьевич. Обходят по фронту, здороваются. Генерал, как видно, доволен, на лице улыбка, что-то говорит своим адъютантам, потом горячо пожимает руки генералу Черячукину и хорунжему Чеботареву. Все улыбаются. Только из книги профессора Принстонского университета Чеботарева — «Россия моя родина», выпущенной в США на английском, я узнал, что именно этому посещению Главнокомандующего Британскими вооруженными силами в Египте, ген.-лейтенанта Сэра Уолтера Норрис Конгрив, мы обязаны были тем, что из малоприветливого оазиса в Ливийской пустыне нас вскоре перевели в благодатный край на берегу Суэцкого канала, поблизости от города Измаилии. Об Измаилии столько говорилось не так давно в связи с событиями в Израиле. И еще кое-что мне удалось узнать также сравнительно недавно. Евгения Анатольевна Селенс-Маркова, дочь кадета, николаевца, офицера и писателя, подарила мне как-то первый номер журнала «На чужбине». Этот журнал начало издавать в Сиди-Бишре Русское культурно-просветительное общество в 1921 году. Из журнала я узнал, что председательницей общества была Лэди Сесилия, жена ген. Конгрив, что она всемерно помогала нашим соотечественникам, приискивая им работу и всячески облегчая их участь. Тогда, в июле 1921 года, в Египте насчитывалось более трех тысяч русских беженцев.

Экскурсии в Каир и Иерусалим

За время пребывания в Египте, большая часть кадет побывала в Каире. Покатались на верблюдах, снимались группой в горделивых позах на пирамидах и около сфинкса. В Каире осматривали знаменитый музей с десятками мумий и так- же громадный Эль-Азхар, мусульманский университет. Ездили и в Палестину, в Иерусалим. В этой поездке принимал участие главным образом кадетский хор. Им управлял, прозванный впоследствии «Сарацином», Н. Верушкин, способный, серьезный регент. Хору выпала редкая честь — петь литургию в Храме Гроба Господня. По приезде малышей разместили, насколько помню, в женском монастыре на Елеонской горе. Перед отъездом, почти каждый из них получил от русских монашек по подарку, главным образом, вышитые гладью самими монашками думки. Для монашек это было большое событие — снова услышать родную русскую речь. Не помню, где размещались старшие кадеты. На литургию хор несколько опоздал и должен был начинать с «Херувимской». А до прихода кадет на левом клиросе отчаянно завывали греки. Служил сам патриарх Иерусалимский в сослужении с несколькими митрополитами и архиепископами. Кадетский хор был уже готов вступить с «Херувимской», но снова взвыли греки на левом. И вот тогда, в полной тишине, нарушаемой только их воплями, раздался громкий полушепот, как говорили, самого патриарха, обращенный к левому клиросу, и почему-то на английском: «Шат ап!», т. е. «Заткнитесь!» Наш хор запел Херувимскую. После службы патриарх отколол от Гроба Господня кусочек специальным золотым молоточком и преподнес это представителю нашего корпуса с тем, чтобы это было вложено в основание иконы. Впоследствии этот образ Воскресения Христова был передан 2-му Донскому кадетскому корпусу, перенявшему и наше шефство, и всегда находился в центре храма на аналое.
Более подробно экскурсия в Иерусалим кадетами описана в специальной брошюре.

Поездка кадет в Иерусалим. Отзывы об экскурсии.

Впечатления от поездки в Иерусалим с кадетами Донского Кадетского корпуса.
I Каждому православному христианину желательно побывать на святой земле, там, где Божественный наш Учитель жил, ходил и учил. Мы, русские, чаще других приводили в исполнение это желание. И раньше, до войны и революции, каждый год прибывали на Святую Землю все новые и новые десятки тысяч русских паломников. Война и революция создали неодолимые препятствия к такого рода передвижениям, некоторое время, с 1914 года, новых русских паломников в Палестине уже не видно. Гражданская война, со всеми ея неожиданностями, многим готовила пути, о которых раньше никак нельзя было даже предполагать. С берегов Волги, из Самары, попадаю я в Сибирь, затем- на Каспийское море, на Кавказ, Дон, Кубань, докатываюсь со всеми до Новороссийска, оттуда приносят меня больного на носилках на пароход «Саратов», и вот я в Египте. Сюда, в Египет, на этом же пароходе был привезен Донской, имени Императора Александра III, Кадетский корпус. Законоучитель корпуса о. Иоанн Артинский скончался там, в Египте, и я приглашен был заменить его в корпусе.
Донской корпус на короткое время сначала размещен был в Тель-эль-Кебире — английском лагере военного времени, а затем переведен был на берег Суэцкого канала, расположенный в 2-З-х километрах от г. Исмаилия. Конечно, мы соорудили в бараке Церковь, организовали прекрасный церковный хор, одним словом устроились так, как устраивались тогда все повсюду русские беженцы.
Египет — страна солнца, там прекрасная природа, но эта страна интересна еще и своими историческими памятниками. Мне удалось многое увидеть в Египте, но ценнее всего для меня то, что Египет открыл мне возможность повидать другую страну — Палестину. А как мечтали о Палестине мои ученики кадеты!
II Средства на поездку. К нам в лагерь часто ездили и присутствовали за богослужением Измаильские греки. С ними я свел знакомство и у председателя греческой колонии г-на Метаксас бывал частенько. Ему-то я и решил…
Продолжение и публикация отзыва о поездке кадет в Иерусалим следует…

Фото: Лагерь Британских подразделений в 1916 или позже году. Именно в этом или совсем рядом находился позже и лагерь Донского кадетского корпуса. Группа донских кадет перед зданием корпусной церкви. Египет, Исмалилия.

ИCМАИЛИЯ.
В Исмаилии, вернее в лагерь Ферри-пост, что означает «паромная станция» мы прибыли под вечер, уже темнело. Переспали кое-как в палатках, просто шинель под голову, накрывайся чем знаешь. Проснувшись, увидел вокруг стройные ряды палаток. С удивлением узнал, что с сегодняшнего дня каждый будет счастливым обладателем двух одеял и подушки. Осознал, что на мне нет вшей, что ярко светит солнышко и что вообще жизнь — неплохая штука, даже и в двенадцать лет. Завтрак был непривычно-обильный: оказалось, что теперь мы получаем полное довольствие английского солдата. Неплохой кусок бекона, достаточно хлеба, варенье, чай — живем!

Палатки были расположены по сотням, по классам. Лагерь почти правильный квадрат, лежащий на берегу Лэйк-Тимсах (Крокодильего озера). Никаких крокодилов в наше время не водилось. В пяти минутах ходьбы — Суэцкий канал, разрезающий Крокодилье озеро на две части. В одной половине лагеря, за палатками 1-ой сотни — тростниковые бараки. Там кухня, столовые, библиотека, портняжная, учебные бараки церковь, дальше большой штабной барак, в нем же английский склад обмундирования. Дальше — палатки персонала, палатка-госпиталь и примыкающая к нему палатка адъютанта корпуса, хор. Чеботарева. Вдоль лагеря и озера вьется шоссе, одним концом упирающееся в паромную станцию на канале. Здесь, возвышаясь над каналом, стоит красивое здание во французском колониальном стиле — французский госпиталь, обслуживавшийся сестрами-монашками. Говорили, что здание построено было Наполеоном для Жозефины, так ли это или нет не знаю. Другим концом шоссе упиралось в чудный, буквально утопавший в зелени парков и садов, со множеством оросительных канальчиков, городок Иcмаилию. Строили его во времена Фердинанда де Лессепса, а назвали Иcмаилией в честь тогдашнего хедива Иcмаила. Вдоль шоссе, почти сразу же за лагерем, по ту сторону искусственного канала, шли лагеря британских полков. Там стояли полки Суррийский и Мидльсекский. В первые же дни непосредственно к нашему лагерю примыкал еще лагерь индусов и бурмийцев. Интересно было слушать по ночам окрики часовых: «Гач хабудариан!» и немного погодя русское: «Стой! Кто идет?» Вечером следующего же дня мы, компания малышей, по собственному наитию решили отправиться в гости к соседям- индусам. Любопытно было разглядывать их безулыбочные бронзовые лица, их тюрбаны и слушать их гортанную речь — прародительницу наших языков. Отправились мы туда не с пустыми руками, несли сахар, сыр, еще что-то, надеясь разжиться табачком. Наши продукты индусам не были особенно нужны, но они, вероятно, больше из вежливости взяли. Мы получили и табак и сигареты, а меня и приятеля еще и похлебкой своей угостили индусы, да так, что и по сейчас горит в горле. Уж не знаю, кто в кулинарном отношении злостнее — венгры ли со своей паприкой, мексиканцы ли с перцем, или же те индусы со своими специями. Жестокая штука, запомнилась на всю жизнь.
В лагере все пока шло хорошо. Были сыты, одеты, обуты. Нос в табаке был только в старшей сотне, малышам, конечно, не выдавали, а посему нам приходилось прибегать к курению эвкалиптовых листьев — Боже, что это за пакость! Вскоре должны были нам выдать и новое тропическое обмундирование. Казалось бы, всем мы должны были быть довольны, но … было еще и «но». И оно заключалось в том, что не было кроватей. Все было, а кроватей не было, не сообразили англичане привезти. А каждый вечер копаться в песке, чтобы добраться до более теплого, за день нагретого слоя, скучно было. Но казачки народ хозяйственный и вот через несколько дней почти во всех палатках у малышей появились кровати, зато у англичан исчезло целое стрельбище. Малыши по прибытии успели все обшарить вокруг лагеря и нашли в пустыне, километрах в двух, странное сооружение — какие-то мешки с песком и металлические листы, а рядом еще куча пустых баков, из-под бензина, кажется. Мы, мелюзга, ни на каком стрельбище в своей жизни не бывали, а потому сочли сооружение никчемным и немедленно подлежащим разорению. А разорили до тла. Ведь ежели такой лист да положить на такие баки — что это за кровать получается! В каких-нибудь два часа от стрельбища остался курган, напоминающий о древних кочевниках. В палатках кишело, как в муравейнике. Теперь уж бояться скорпионов и прочей нечисти не придется. Но, увы, радость была кратковременной. На следующее утро, насвистывая песенку (которую мы вскоре и сами пели, перевирая слова на нижегородский манер: ицелонг вэй), лупя в барабаны, английская рота приблизилась к тому месту, на котором … сами понимаете! А стрельбище — как корова языком слизала! На беду листы были тяжеловатые, приходилось тащить их по образцу предков, древних славян, — волоком. Следовательно все улики были налицо — следы «волокитства» вели прямехонько в наш лагерь и даже точно указывали в какую палатку волокли. Ну, что ж, пришлось «волокти» листы обратно и на следующий же день помогать англичанам восстанавливать стрельбище. Но нет худа без добра — вскоре были привезены кровати. Чтобы кадеты обратили большее внимание на порядок в палатках, генерал Черячукин применил остроумный метод — ввел переходный русский флаг; его получала самая чистая и аккуратная палатка. Обладатели его ходили с задранными носами. И теперь кадеты буквально лезли из кожи вон, чтобы флаг заработать, заслужить. Порядочек стал не хуже, чем в наших спальнях в Новочеркасске. Выдали новое обмундирование песочного цвета. Теперь, кроме фуражки, нас «возглавлял» еще и тропический шлем с замысловато свитым на нем красивым шарфом (так я и не научился его складывать!), далее — упомянутая фуражка с дырочками по бокам (пустые головы проветривать), рубашка с галстуком, френч, белье, брюки, длинные- парадные и трусики. Для медных пуговиц с британским львом специальный прибор для надраивания. Далее — обмотки, ботинки. Одним словом полный комплект обмундирования английского солдата в Египте.
Вначале все шло хорошо, но … поблизости вертелся- крутился лукавый во образе араба-скупщика. Лукавый нашептывал в уши всякую мерзость, заманчиво позвякивал в кармане халата монетами. В воображении рисовались горы лакомых вещей: шоколад, финики, апельсины, арбузы, сигареты, всего не перечислить. Велик был соблазн, и вот постепенно, по частям, исподволь, френчи и ботинки, брюки и шлемы, все это начало перекочевывать в тот квартал Иcмаилии, в котором главным образом проживали скупщики. Кроме того, будучи народом нетерпеливым, лукавые начали и сами подкрадывать в складе, пользуясь доверчивостью английского сержанта. В результате жители названного квартала, к изумлению англичан, начали щеголять в самых невозможных комбинациях англо-арабской одежды. Они напяливали, например, элегантный френч на свой длинный грязный халат и считали это особым шиком. Или же кокарда с гербом Его Британского Величества украшала голову какого-нибудь босоногого грузчика. Директор корпуса попробовал действовать через местную арабскую полицию, но эти попытки не привели ни к чему — рука руку моет, а ребятки свои же арабы. Тогда энергичный генерал отправился со взводом кадет, вооруженных винтовками, в упомянутый уже квартал, — здесь я ссылаюсь всецело на воспоминания профессора Чеботарева — и произвел набег, отнял краденое и скупленное и наказал лукавых. Они были жестоко избиты, а их тележки выброшены в канал. Англичане оказались шокированы; в этот период их отношения с египетской администрацией были особенно натянутыми. Зато ген. Черячукину вся французская колония Иcмаилии рукоплескала. Надо сказать, что администрация Суэцкого канала состояла по большей части из французов, с небольшой примесью итальянцев. Среди них наш директор сделался героем дня. По их словам вот именно только такой язык и понятен арабам, а другого языка они не желают понимать. Помню также, как однажды под вечер около самого лагеря двое арабов, один из них с бляхой полицейского вокруг шеи, намеревались облапошить малышей при купле-продаже. Моментально явились старшие кадеты, прилепили арабов к пальмам и разделали под орех. В тот же вечер помню огни на шоссе — это приезжали английские офицеры разбирать инцидент. Чем он окончился — не знаю. Но помню, что обоих арабов отправили в тюремный госпиталь. Предполагаю, что у нашего генерала могли тогда быть крупные неприятности с англичанами.
Чуть ли не на следующий же день по прибытии в измаильский лагерь, несмотря на всякие проволочки, вроде выдачи обмундирования, устройства палаток и проч., мы уже кое-как начали заниматься. А немного погодя занятия вошли в нормальную колею. Одним из пионеров дела просвещения был упомянутый уже мной хорунжий Чеботарев. Ему удалось упросить капитана «Саратова» уступить корпусу громадные рулоны типографской бумаги, почему-то сложенные в трюмах. Из этого были нарезаны и сшиты тетрадки и блокноты. Но еще в самом начале, когда никаких тетрадок не было и в помине, Чеботарев стал обучать нас английскому по своему, довольно странному, но, как оказалось, эффективному методу. Он рассадил нас вдоль корпусной линейки с палочками в руках. Да, да, с самыми обыкновенными прутиками и палочками, а у кого не было — тот работал пятерней. Он диктовал нам английские слова, мы записывали их на песке и заучивали с ним произношение этих слов. Когда это было уже достаточно вбито в наши головы, мы должны были разровнять песок и писать на нем новые слова, и т. д., и т. д. Так постепенно мы продвигались вперед и ни на что не жаловались. С гордостью вспоминаю, что от своего учителя я получил тогда маленькую книжечку в синем коленкоровом переплете — Евангелие на английском. На первой странице стояла надпись: «Юному инструктору …» А весь мой инструктаж заключался в том, что, получив зачатки английского из дому, я как-то старался помочь соседям, вот и все. Конечно, это была незаслуженная награда в то время, но именно благодаря ей, я особенно приналег на язык, стараясь его усвоить. Запоздалое спасибо ему, в то время юному хорунжему Донской гвардейской батареи, а теперь заслуженному профессору на пенсии и ученому консультанту нескольких университетов — спасибо за его искреннее рвение! Через некоторое время мы распрощались с нашим «университетом под открытым небом», и занятия продолжались уже в тростниковых бараках. Наши занятия носили случайный характер, так как нам зачастую преподавали люди лишь из доброго желания помочь молодежи, но вовсе не по профессии. Стройная педагогическая система Новочеркасска была в корень развалена — гражданская война и тиф покосили часть педагогического персонала. За палатками 3-й сотни в конце лагеря простиралось обширное поле, где раньше стояли не то сипаи, не то гурки. Нам оно послужило футбольным полем, плацем для строевых занятий и для гимнастических упражнений, в частности для вольных движений, бега и т. д. Рядом с полем были установлены снаряды: турники, шведская лестница и параллельные брусья. Были ли там кольца — не помню. А в центре лагеря воздвигли громадную палатку-маркизу, которую нам пожертвовали американцы; там устраивались различные игры в меньшем масштабе, как например, настольный теннис (пинг-понг), там же висели пробковые щиты для метания стрел, набрасывания кольца на крючки, и всякие другие игры. Утром пела труба: «Это вам не дома, это вам не дома! Да, вставай, вставай!» и мы бежали в строю на Суэцкий канал купаться. После этого обычно бег по плацу и купанье в душевой. Душевая была устроена в длинном тростниковом бараке между шоссе и второй сотней. Сейчас же после этого, вне строя, шли в столовую на завтрак. Через полчаса после завтрака — утренние занятия и затем обычные уроки. Не могу сказать, чтобы жара особенно способствовала настроению учиться. Опять тянуло купаться, а Суэцкий канал был так близко! .. Трудно было иногда устоять перед искушением и сознаюсь в том, что мы проделывали в тростнике дырку в районе «камчатки» и благополучно подчас улепетывали на канал. А там было раздолье. Нигде больше не пришлось мне видеть такой чистый зернистый песок и такую голубую прозрачную воду — даже Адриатика в Сплите не то. А сколько переживаний, когда показывается впереди океанский пароход, и ты плывешь в его направлении, а затем вдоль борта — только гляди в оба, чтобы под винт не затянуло! С палубы нарядная публика, от вида которой мы в беженской жизни уже поотвыкли, швыряет в воду монетки в полной уверенности, что мы — арабчата. Экзотика, одним словом. А мы эту экзотику и даем им на все сто процентов. Небольшая подробность, может быть, и смущала несколько дам на палубах, но мы об этом тогда не думали. Дело в том, что в комплект военного обмундирования никакие трусики для купания не входили, так что купались мы нагишом. Но кто с арабчат спросит? Весело было и страшновато немного — а вдруг под винт все же затянет? Любовались летучей рыбой и, конечно, милыми дельфинами, сопровождавшими каждое судно. Или же, переплыв канал, мы брели куда-то к каким-то старым траншеям, где находили старые гильзы. Как потом выяснилось, здесь происходили бои в восьмидесятых годах, в период знаменитого восстания Махди и Араби-паши. Если небо ясное, можно было полюбоваться возвышающимся вдали Синаем. Но надо спешить на следующий урок или же, может быть, уже на обед или ужин. У каждого в палатке был свой столовый прибор — миска, нож, ложка, вилка. В столовой ты их не оставляешь, моешь и забираешь с собой в палатку. Чудаки вроде меня мыли не водой, а песком и уверяли, что так чище, а на самом деле лень было бежать к кранам. В столовой, в голове каждого стола — старший, наблюдающий за порядком. Обед сытный, хотя, пожалуй, и слишком однообразный. Повар дальше котлет не шел, да и был ли он поваром раньше? Зато котлеты были в добрую тарелку — размера устрашающего! Перед этим, конечно, суп, а к котлетам либо рис, либо картофель. К столу подавались также «пикули», т. е. разные маринады, в горчице или в уксусе. Хлеба достаточно, а к ужину давали еще довольно большой треугольник сыра и порядочную порцию варенья. Но разве можно было нас насытить? После недоедания, да и вследствие возраста, никогда ничего не хватало. Помню, даже и по¬сле такого угощения, малыши все равно рыщут в поисках пищи — нельзя ли где-нибудь, чем-нибудь поживиться. Логика подсказывает — если лазейку в тростниковом бараке можно проделать изнутри, чтобы «драпать» на канал, следовательно, можно и снаружи внутрь. А раз продуктовый склад из тростника — то в чем же дело? Совесть подсказывает, что это нехорошо, воровство, а желудок иногда побеждает, да и много ли, в сущности, нам нужно? Ну, мучицы там горсточки три-четыре, сахарку … Лепешки ведь будем делать? Сала у нас хватает, ну и айда, ребятки, в пустыню, подальше от лагеря. Раскладывается костер, появились уже откуда-то и таганок, и сковородочка — эх, все у казачков найдется, абы здоровье было! И какой-нибудь Федька Басакин, или Чернов, такие вам не то пышки, не то оладьи спроворит, что диву даешься!
А пустыня заманивает и без пышек и костра. Много в ней интересного. Ты вот смотришь — песок да песок, и нет, кажется, в ней больше ничего. А ты погляди хотя бы какие камешки в этом песке можно отыскать — многие составляли себе коллекции невиданных мной дотоле камней — разно-цветных, самой причудливой формы, просто загляденье! Тут же и раковины морские — значит, когда-то здесь море было.
А если на рассвете выбраться на соседнюю с лагерем дюну, прилечь смирненько и следить за всем, что делается вокруг обязательно увидишь шакалиху- мать — как она из норы вылезает и за пищей для своих детенышей куда-то тянется. Это ведь она сегодня ночью завывала, не то смеялась, не то плакала, вроде гиены. Ты только нишкни, не торопись, дай ей подальше отойти. А тогда — не зевай, бегом к норе и — шасть туда рукой. И обязательно шакаленка вытянешь, если не растяпа и не трус. А теперь в лагерь и где-нибудь раздобудь молочка сгущенного. Сгущенное молоко если разбавить так это для них самая распрекрасная пища. А подрастет, привыкнет — чем тебе не собака? И жили так у нас в палатках где щенята, а где шакалята. А потом вместе, дружной семьей, лаяли и подвывали на своих же и не своих, а те — выстраивались под луной на ближней дюне и задавали концерты.
Вечерком, после того, как трубач протрубит зорю и дежурные кадеты, а за ними и дежурный офицер обойдут лагерь, приговаривая: «Тушить огни, прекращать разговоры!» — так приятно бывает собраться тесным кружком где-нибудь у приятелей, у Кирюшки Ляхова дли у Павлика Крипакова, и слушать чей-то рассказ о мумии фараона, явившейся ученому во сне: «… Отдай мне мою руку!» замогильным голосом хрипит рассказчик. Интересно и жутковато немного. Мы уже вылезли из палатки и, завернувшись в одеяла, слегка дрожим от холода — ночи-то холодные. Вот теперь надо отбросить верхний слой песка и врыться поглубже, — там за день прогрелось, как на русской печке. Вот ведь и холодновато, как будто, а уходить не хочется — рассказ о руке будет продолжаться еще долго … Или перед вечерней зарей собираемся группой, и кто-нибудь заводит старую «служивскую», еще суворовских времен:
«Ой да взвеселитесь, храбрый донцы-казаки!
Ой ды честью-славой . . . Славою своей, да ой, покажите
Всем друзьям примеры — как из ружея бьем своих врагов!
Бьем своих врагов … да ой, бьем-разим, свой не портим порядок,.
Только слушаим один приказ.
Ой да куды скажут наши отцы- командиры, ой да мы туда же
Идем-рубим-бьем … Ой да донцы с пиками служить умеют!
Ой да кавалерия с ружей бьет, ой братцы, пехота на штыки валяет
Ой да артиллерия —она ждет к себе да поджидает,
А мы — скачем — кричим — гичим!»
«Ведет» Голубинцев, наш лагерный «соловей». Вторит, может быть, Павлик Крипаков, Федька дает баса — ох, и хорошо же, славно поют степные волчата! А в глазах, не по-детски серьезных, пролегла грусть. Вспоминают они, когда песню «играют», и Тихий свой Дон, и Кубань вольную- раздольную, и Терек бурный, и степи Оренбургские, и вообще все далекие теперь казачьи земли.. . Вот это-то и есть исконная Русская песня! Не поднемеченная, не подфранцуженная, непричесанная, неприглаженная … Какой принес ее беглец в степи, в Поле Дикое, такой ее степь и сохранила, никакому чужаку и притронуться не позволила. Вот тут и ищи старых песен, напевов и древних, что не только при батюшке Александре Васильевиче Суворове, а бери поглубже — может и при царе Алексее Михайловиче Русь певала … Да и сама степь — разве же она молчала? Отозвалась и она гулким эхом, и из груди ее полились ее собственные напевы, вскормленные вольными ветрами и Свободой. И нужно было несколько веков, чтобы разлилась эта песня по всему миру, чтобы заполнила души басурманские, чтобы расплавила медные сердца суровых тевтонов, чтобы начала вырывать слезу за слезой из глаз невозмутимых англо-саксов . .  Или вот забредет к «сугубцам» их вице- урядник. Старше их он лет на семь, на восемь. Заглядывает просто так, «для порядку», а там и останется с ними надолго; начнет рассказывать — почему, например, мы гордиться должны своим именем казачьим. И пойдет, и пойдет … И Туретчина тебе тут, и Азов, и «тот погибельный Кавказ», и о чем ни заговорит, тут и песней поясняет, ежели сам голосистый, и словно картину пишет. А волчата учатся да подтягивают несмело. А сверху на них смотрит то же небо, что и дома, тот же Ковш перевернутый, тот же Батыев Шлях. Они, может, и ярче здесь даже. А все не то. Степи-то —далеко-далеко отсюда!
Вспоминаются густые лиловые сумерки. На линейке необычное оживление. С одной стороны — кадеты 1-й сотни, там я, а мы отдельно, еще дальше. Было это по случаю приезда каких-то высоких гостей. Идет соревнование в пении между сотнями. Мы пыжимся изо всех сил, помогает нам и кто-то из наших вице- урядников, кажется — С. Похлебин, что ли. Потом вступает 2-я сотня, а все завершает мощный хор первой. Много поли, и грустных, и залихватских. В конце «Много лет Войску Донскому» переходит в бурное «Славьтесь, славьтесь, казаки- удальцы природы!» В тот вечер и мы заработали немало горячих аплодисментов и «утешительный» приз груду апельсинов. Ну где же нам было тягаться со старшими! Но веселые и возбужденные мы расходились по палаткам и в этот вечер долго не могли уснуть. Песни оживили воспоминания, всюду были слышны рассказы о родных хуторах и станицах и никто не пытался гасить это пламя сухим приказанием: «Тушить огни, прекращать разговоры!» Чуткое было у нас начальство — небось и самих разобрало!
Помню, как по какому-то случаю в лагере была устроена выставка предметов кадетского «производства». Тут были и мастерски исполненные географические карты, и шахматы, вытесанные из местного мелового камня, и много рисунков, картин, деревянной посуды — чего тут только не было! Особенно, помню, отличалась тогда 2-я сотня.
Работал и театральный кружок, созданный старшими кадетами. Особенно запомнилась постановка «Романтиков» Ростана. Как странно, что многие из нас, малышей, жадно впитывали, хватали на лету и на всю жизнь запомнили многие строки этой пьесы.
И в тот же самый вечер в театральном бараке — чтение стихов. При гробовом молчании кадет, в длинном тростниковом бараке, под небом сирийской пустыни, полились звучные рифмы и чеканный русский язык: Лермонтов, Пушкин, Тютчев. А потом перешли к современному, к тому, что теперь мы называем Серебряным веком русской поэзии: Блок, Ахматова… Но среди блесток и жемчужин вдруг резким диссонансом, дошедшим до нас, несмышленышей, ворвалось брюсовское:
«Каменщик, каменщик в фартуке белом …»
Во время чтения этих стихов кадетом, раздались недовольные замечания, потом шиканье, свистки и, наконец, требование прекратить эту «пропаганду». Кричали с мест: «Долой декадентщину — мы из-за нее здесь сидим!» и еще что-то в этом роде. Этим, кажется, вечер и закончился. Негодование вылилось не только на автора, но и на кадета, читавшего эти стихи, совсем уж незаслуженно. Я вот упомянул о диссонансе, «дошедшем и до малышей». Да, несмотря на возраст, даже мы распознали в этих строках что-то похожее на то, что каждый почти слыхал где-то из уст агитаторов. Мы не знали, конечно, ни кто такой Брюсов, ни того, что этот Брюсов — член ВКПБ с 1919 года и не могли предполагать, что через 2 года его пятидесятилетие будет отмечено вручением ему грамоты от «рабоче-крестьянского» правительства. Но вот нюх и тогда был безошибочный, и я с гордостью вспоминаю это теперь, смотря на девиз нашего корпуса: «Верны заветам старины!»
Почти все свободное от занятий и купанья время кадеты занимались спортом. Вспоминается мне один из наших гимнастических праздников. Его устраивали на футбольном поле. Съехалось много гостей — англичане, французы, итальянцы и греки. Надо заметить, что администрация Суэцкого канала почти сплошь состояла из французов, и только отчасти из итальянцев. Вот они-то и посетили теперь наш праздник. Стоявшие поблизости полки прислали делегации, а шотландцы — свой оркестр волынщиков. Был и у нас свой хор трубачей, особенно обогатившийся духовыми инструментами, полученными в подарок от Морского корпуса, который приблизительно в это время был расформирован. Шотландцы перед началом празднества прошли по полю церемониальным маршем. Не забыть величественного тамбур-мажора в леопардовой шкуре с раззолоченным жезлом, белые гетры и юбочки, непривычные для уха звуки волынки и непревзойденных виртуозов- барабанщиков. Как ловко они подбрасывали палочки высоко в воздух и ловили их, в тот же момент опуская их градом на кожу барабана и рассылая в воздух пулеметные очереди… Незабываемое зрелище! Затем следовали кадетские вольные движения всем корпусом, а потом только старшими кадетами — как все это было красиво и четко! Вольные движения выполнялись под наш оркестр, и я до сих пор помню мелодию — да разве можно забыть все то, что связано с жизнью родного корпуса? Затем последовала работа кадет на снарядах — мускулы, казалось, не участвовали в ней, настолько она была плавная и невесомая. Здесь же около снарядов гости стреножили своих коней или же дали малышам подержать их, и какое это было для маленьких степняков счастье! Степняки жались к коням и интересовались ими, пожалуй, больше, чем тем, что происходило на поле.
Самым популярным видом спорта у нас был футбол. «Гоняли» мяч буквально все и чуть ли не всегда, даже идя в класс. Самые крохотные (был у нас и приготовительный класс из Донского пансиона) гоняли всякое подобие мяча, сооружая его из тряпок. А приехали кадеты, имея довольно слабое понятие о футболе. Дело в том, что в Новочеркасске хотя и играли, но мало. В общем, скажем — приехали неучами. Первыми учи¬телями оказались игроки из бурмийского полка и еще какие-то индусы. Те никаких «бутсов» не признавали и босиком били мяч зверски, страшно становилось. Постепенно с ними и на них тренировались наши кадеты. Вначале, конечно, учителя избивали наших футболистов как хотели, гол за голом, позор за позором. Но время шло и подошел, наконец, момент, когда ученики почувствовали в себе силенки. А в это время случилось так, что английский суперинтендант лагеря, мистер Крэгг начал спорить с кадетами, что им никогда не победить бурмийцев. Держали пари на хороший обед, чуть ли не с шампанским, и наши выиграли. А выиграть было нелегко. Нападение бурмийцев было стремительным, они вырывались вдруг вперед с дикими криками: «Бурма!» и никакая натренированная пас совка вначале не помогала. Как жаль их было потом: они плакали как дети. Мистер Крэгг сдержал слово и угостил нашу команду обедом, а бурмийцам, с чисто британской колониальной снисходительностью, выдал по плитке шоколада. После этого наша команда начала играть со всеми командами в округе и, как ни странно, лупить их. Задранные было носы, однако, пришлось потом опустить, когда приехала команда английских королевских летчиков — те всыпали 11-0. Это не умерило пыл у наших, и они потом ездили сражаться со всеми арабскими хорошими командами в Каире. Результатов не помню. Официальных команд у нас было три. Первая в фуфайках георгиевских цветов, остальных не помню. Была еще команда, составленная, между прочим, из очень неплохих игроков — они называли себя «командой непризнанных талантов». В первой команде были «звезды». Орлом летал правый край Тулаев, чуть ли не перепрыгивавший с разгона через голову летящего на него противника. В форвардах классически- спокойно водили мяч Мацкевич и красавец Коля Ляшенко. Зверски, жестоко, хотя и наружно- спокойно бил мяч Герштенцвейг. Изящно играл «Вячка» Алимов.
С футболом у всех нас связано и неприятное воспоминание, закончившееся почти трагично. Как-то в шутку наш директор решил сколотить команду из воспитателей. Забавно, что служащих военно-учебного персонала у нас всегда называли «зверьми», или «лавочкой». Итак, «звери» решили выступить против кадет. Голкипером стал сам директор. Все шло хорошо и весело, смеху было достаточно. Помню, что один из «беков», в защите, стоял неповоротливый с виду и очень полный войсковой старшина Хмарин, проявивший неожиданную легкость и проворство в игре. И вот случилось так, что мяч попал к одному из наших «опасных» игроков, и тот, позабывшись и не рассчитав силы удара, влепил невероятно сильный мяч прямо в живот директору. Генерал упал, его сразу же увезли в госпиталь. Не помню уже, оперировали ли его или нет, во всяком случае, ему пришлось долго пролежать в госпитале. Больше уже «звери» с кадетами в футбол не играли. А что должен был переживать тот кадет, который случайно позабыл с кем играет!
Помню еще один случай в связи с футболом. Это было недоразумение на почве нашего слабого знания языка. В то время мы, конечно, были убеждены в своей правоте и в том, что противник нас старается надуть. Дело в том, что по воскресным дням мы часто ходили в Исмаилию, на футбольное поле, где состязались греческие, французские и арабские команды. В один прекрасный день подошел к нам какой-то грек и предложил, чтобы в следующее воскресенье наши «бойс» сыграли против греческих «бойс». Мы это поняли по словарику — т. е. как предложение нашим мальчикам, малышам сыграть против греческих малышей. В следующее воскресенье мы выставили на поле команду чуть ли не моего класса и спокойно ждали появления таких же карапузов. Каково же было наше изумление, когда на поле прибыли здоровые парни с версту ростом и почти бородачи! Откуда мы могли знать тогда, что слово «бойс» означает также и «парней», «ребят»? Возмущению нашему не было тогда границ. Мы волновались, орали и обвиняли бедных греков в том, что они хотели нас обмануть. Помню, как кто-то особенно бесновался и, не думая понимают ли его греки или нет, вопил: «Сказано было бойс, значит и должны были прислать своих бойсов»! Со свистом и улюлюканием греки были изгнаны малышами с поля. Теперь, оглядываясь на прошлое, стыдно, что мы так осрамились в отношении знания языка.
Всем, или почти всем, пришлось переболеть в Египте «куриной слепотой» или чем-то вроде этого. Поговаривали, что это — отголосок самума, бушевавшего где-то далеко, в Сахаре, и принесшего сюда, как пулю на излете, поток песку, поражающего на некоторое время зрение. Не знаю — правда это или же фантазия. Во всяком случае, с наступлением темноты мы теряли способность различать окружавшие нас предметы, натыкались на колышки палаток, расквашивали себе носы и лбы и вообще выходили из строя до утра. Ночью глаза сильно гноились, так что утром приходилось их промывать какой-то пакостью. После этого долгое время мы носили специальные очки с темными стеклами и частой сеткой сбоку, защищавшей глаз. А потом зрение становилось нормальным и никогда больше эта болезнь к нам не возвращалась.
Донимали москиты — ой, как донимали! Но нам выдали потом особые сетки, закрывавшие пологом всю кровать и под-вешивавшиеся к потолку палатки. Теперь я их часто вижу в африканских фильмах и невольно вспоминаю Египет.
Вспоминается один случай, закончившийся трагически для одного из наших кадет. Изредка кадеты приглашались в дома служащих Компании Суэцкого канала. Мне, малышу, удалось только два раза побывать в одном из этих домов, и только как певчему. Старшие же кадеты приглашались, конечно, чаще. Это были обычно вечеринки, на которых выступали и хозяева и гости, всякий, кто обладал каким-нибудь талантом. Пели, танцевали, играли на рояле. Слуги-арабы в бурнусах и чалмах разносили среди гостей прохладительные напитки. Кадетам перепадало и виски с содой, а нам, малышам, лимонады да шербеты. Нужно сказать, что вообще с алкоголем мы познакомились гораздо позже, уже в Югославии. А тут не давали даже пива, и воспитатели за этим строго следили. Правда, мы сами делали что-то вроде настойки на финиках, запечатывали бутылки и зарывали их в песок. Получалось что-то вроде ситро, только крепче. А иногда забудешь о бутылке, или же не найдешь ее, так как песок затягивает; а потом будит тебя ночью выстрел — это бутылке надоело в песке сидеть, она и вылезет, а пробка — в потолок! Но, как правило, с алкоголем мы не были знакомы. Итак, возвращаюсь к вечеринкам. На одной из них кадет Костя Греков влюбился в красивую итальянку. Костя всерьез принял весь арсенал женского кокетства — и потупленные глазки, и улыбки, и кто знает, может быть, и поцелуй украдкой. И Костя решил жениться. Но сердце его «симпатии», как называли тогда, было не то отдано другому, не то просто ей было совершенно ясно, что брак с безвестным русским беженцем ничего хорошего ей сулить не может. Во всяком случае, Косте было отказано, и он решил покончить с собой. В этом отношении в семье вообще было что-то неблагополучное, так как и его брат и еще кто-то из членов семьи также покончили жизнь самоубийством. Чтобы привести план в исполнение Косте надо было заполучить винтовку с боевыми патронами, а это было не просто — нужно было быть в карауле или же наказанным, в боевой. Насколько помню, Костя добился именно последнего и таким образом получил доступ к винтовке. Случилось так, что в то злосчастное утро я вышел раньше из столовой, нес чай кому-то из оставшихся в сотне. Выстрела я не слышал, как ни странно. Я видел только, как из караульной палатки выбежал кто-то, упал на песок возле часового и как кровь выходила из горла, перемешиваясь с песком и снова, вдыхаемая, возвращалась в горло. Костя крикнул что-то вроде: «Больно, больно!», но другие потом утверждали, что он крикнул: «Коля, Коля!», зовя своего брата, который еще раньше в России покончил с собой. Выяснилось, что он снял ботинок и пальцем ноги нажал на спуск. Через короткое время Костя был мертв. Мертвецкой у нас не было и тело положили по соседству с нашим классом, где происхо¬дил урок. Я помню как на переменке мы влезали на скамейки и через стенку тростникового барака с ужасом разглядывали Костю. Хор трубачей и кадеты провожали несчастного друга на городское кладбище. За гробом, вся в черном, шла женская фигура — невольная виновница его смерти.
Вспоминается и еще одна печальная история, закончившаяся смертью моего же однокашника Артеменкова. Мы дразнили его «Мартышкой», — как-то весь заросший волосами, узколобый и длиннорукий, он и впрямь напоминал мартышку. Отличался он быстротой бега. Помню, однажды гонялись за шакалом, забредшим в расположение лагеря, так «Мартышка» был единственным, кто не только догнал его, но некоторое время даже бежал наравне с ним. Тут-то прозвище окончательно укрепилось за ним. Как-то ночью лагерь 3-й сотни был разбужен дикими воплями. Всполошились, выбежали из палаток. Из одной выбежал кадетик с окровавленной головой. На расспросы отвечал, что на него, кажется, напал с ножом араб. Раненого отправили в госпитальную палатку. Рана не похожа была на ножевую, была неглубокая и по форме напоминала треугольник. Генерал Черячукин приказал старшим кадетам залечь в следующие ночи с винтовками сразу за лагерем, близ 3-й сотни. Караулы высылались каждую ночь, но все было спокойно, и вскоре караулы сняли. А когда сняли — повторилось то же самое, в другой палатке. Теперь малыш уверял, что его укусило какое-то животное. Одним из раненых оказался наш «Мартышка», а другим кадет Крюков из 3-го класса. Еще прошло некоторое время, и нападение повторилось снова. Третий кадет уверял также, что это какое-то животное. По лагерю поползли слухи о бешеной гиене. Казалось странным, что животное в состоянии бешенства может хитрить, увиливать и что до сих пор никому не удалось его увидеть. Этот слух имел некоторые основания, в чем я убедился недавно, получив письмо от своего друга, инженера Филина, бывшего в то время кадетом 2-й сотни. По выезде из Египта, Аркадий Филин встретился с каким-то русским, долгие годы прожившим в Египте, и тот ему рассказал следующее: в определенное время года гиены часто рыщут, отыскивая своих пропавших, заблудившихся детенышей. Делают это они по ночам, и поэтому вполне возможно, что к нам тогда забрела гиена. Даже не будучи бешеной, она могла разносить на своих зубах бациллы бешенства. Как бы то ни было, и пострадавших и санитаров, обмывавших им раны, всех скопом отправили в Каир, в клинику для получения серии профилактических уколов. Но кому охота, чтобы ему в тело вгоняли иглу? В результате только часть кадет прошла через все танталовы муки, другие частично отбоярились, а «Мартышка» умудрился отделаться, кажется, тремя уколами. Он очень этим гордился. В описываемый мной день я был дневальным и обходил палатки прежде, чем идти наужин. Увидел «Мартышку» — тот свернулся калачиком, его трясло. Я предложил ему принести ужин. Он сказал, что не прочь, если там есть что-нибудь вкусное, а от чаю отказался наотрез, даже с гадливостью поморщился. Через час его увезли в лазарет. Часов в восемь я пошел проведать его. Не знаю, узнал ли он меня, только силился что-то сказать. На губах у него была пена. Я вытирал ему пену, налил воды в стакан, поднес к его губам, но он оттолкнул мою руку, страдальчески поморщился и все время твердил: «Хрс … Хрс …» Почему-то я решил, что он просит дать ему крест и, сняв свой с шеи, протянул ему. Он снова оттолкнул мою руку. А к 5-ти час. утра «Мартышки» уже не стало.
С давних пор в кадетских корпусах уже не существовало порки и вообще телесного наказания. Это кануло в вечность. Нас, малышей, наказывали тем, что ставили «на штраф», а старших кадет «в боевую», т. е. под винтовку. Кроме того и одних и других могли заставить выполнять какой-нибудь «наряд», работу или же, скажем, оставить без купанья. Последнее было особенно ощутительным — поплавать в канале было для нас большой радостью. Других мер наказания я не помню. Но … был один случай, когда по решению директора корпуса дело закончилось «всенародной» экзекуцией, поркой. Все это произошло в присутствии выстроенных сотен и с чтением официального приказа. «Эшафота» не было — сняв штаны, ложись прямо на песок. Должность «палача» выполнял один из старших кадет. Вот об этом печальном случае я и расскажу сейчас.
На пищу пожаловаться было трудно, хотя способ ее приготовления изысканностью и разнообразием не отличался. Всего было вдоволь, а если мы и рыскали в поисках пищи, так это потому, что в этом возрасте ты вечно голоден. Но был серьезный пробел и питании — не было свежих фруктов, витаминов. Пища была, главным образом консервированная. Красный Крест добавил нам потом чашку какао с булочкой, но фруктов мы так и не получили. Правда, перед самым лагерем, на шоссе, стояла тележка «контрактора», продавца разной снеди, включая и фрукты, но для этого требовались деньги, а их не было. Недалеко от лагеря были и две рощи, апельсиновая и финиковая, но они хорошо охранялись.
Здесь расхаживали суданские негры — гиганты, с кривыми ножами у пояса и со зверскими рожами. А после того, как один из малышей вернулся в лагерь с прорезанной чуть ли не насквозь ладонью — всякая охота производить набеги на рощи пропала.
Читатель поймет, какие чувства испытали малыши, узрев однажды на горизонте караван верблюдов груженных мешками с апельсинами. Слово «апельсины» взбудоражило всех и кто-то из Разиных подал команду: «Сарынь на кичку! Строй лаву, пики к бою!» Лава понеслась навстречу каравану. Погонщики не успели сообразить в чем дело, а верблюдам было наплевать, даже еще лучше, если груза будет поменьше. Разины вернулись с богатым «дуваном». Наконец, вожаки каравана подняли вой и сейчас же пожаловались корпусным властям.
Директор наш был человеком решительным, половинных мер не признавал и казачьей стариной интересовался по книгам. Достопамятным результатом нашего удалого набега и была упомянутая экзекуция. Так как пороть человек сорок было бы просто не под силу, директор решил выпороть четырех, — имена же их, Ты, Господи, веси — и так как желающих на должность палача не было, назначил своей директорской властью. Экзекуция была жестокой. Порка была как следует, но к чести Пугачевых надо сказать, что никто не издал ни звука. Вспоминаю, что старшие кадеты, а в особенности корпусное «традиционное» начальство, т. е. выбранный кадетами «атаман» Шляхтин — были крайне возмущены примененной к малышам мерой наказания. Главным образом все были обозлены на участие в порке старшего кадета, вице- урядника К. Среди малышей потом ходили слухи, что «атаман» устроил К. жесточайший разнос, вызвав его за лагерь в расположение кухни. Так закончился наш не совсем удачный набег, и в нашем отношении к директору появилась тогда некоторая трещина. Нам казалось, что с нами поступлено было слишком строго. Мы могли ожидать чего угодно — штрафа, ареста, нарядов, дневальств- дежурств, но никак не телесного наказания, унижающего человеческое достоинство. Да мы и не сознавали всей тяжсти проступка, приравнивая это к обычным набегам на домашние бахчи и огороды у себя дома. Надеюсь, что следующие поколения, прочитав эти строки, примут во внимание все обстоятельства и условия жизни, в которых проходило наше … не скажу «детство» — потому что нас обворовала Судьба, лишив нас нашего детства. Пусть не судят нас слишком строго за наш поступок.
С арабским населением контакта у нас не было, если не считать Айята. С любовью вспоминаю этого араба-христианина лет шестнадцати, который доверчиво тянулся к нам, кадетам.Он чуть не каждый день появлялся вблизи лагеря, усаживался на берегу Крокодильего озера, вынимал из халата засаленное Евангелие на арабском языке и пытался разговаривать с кадетами на религиозные темы. Он немного лопотал по-английски, а мы пересыпали свою речь арабскими и английскими словами, и, как ни странно, как-то объяснялись, и Айят оставался доволен.
Вообще же арабы избегали появляться около лагеря, в особенности после того, как наш генерал так решительно разделался с целым кварталом скупщиков краденного. Невдалеке от лагеря, по ту сторону небольшого искусственного канальчика, впадавшего в Крокодилье озеро, стоял какой-то завод. Арабы, работавшие там, не могли позабыть того, что приключилось с их собратьями, а может быть даже и родственниками. При встрече с кадетами они бросали злобные взгляды, а малышей осыпали отборными ругательствами, в которых и мы от них не отставали, в совершенстве постигнув эту науку на трех языках. Перебранка бывала виртуозной. К чести малышей надо сказать, что они никогда в долгу не оставались, и если желаешь драться, — то пожалуйста! Малыши в таком случае отступали на дюну, что лежала за лагерем и начинался бой. Со стороны арабов летели гайки, которых около завода было великое множество, а казачата возвращали эти же гайки по назначению. Противник почти всегда отходил с уроном, несмотря на значительный перевес в силах и, главное, в возрасте. Однажды, «сражение» затянулось настолько, что вся третья сотня не явилась на ужин, и тогда пришлось послать старших кадет на подмогу, и на разгон своих же.
Больше всего контакт поддерживался с местной французской колонией — служащими администрации канала. Милейшая пара — супруги Лашиш вызвались добровольно препода¬вать французский язык, и их предложение было принято с глу-бокой благодарностью. Госпожа Лашиш преподавала французский до самого нашего отъезда и пользовалась большим уважением и любовью в среде кадет. Слабый контакт был и с местной греческой колонией. Это выразилось в взаимном посещении церквей — мы несколько раз пели в греческой церкви и, кроме этого, бывали на их празднествах. Для этого наш хор специально разучил тогдашний греческий гимн.
Изредка ходили в городское кино. Шли строем, должны были быть одетыми по форме, надраивали до блеска пуговицы мундиров. Картины были фактически одной и той же серией, под названием «Сэ ла ви э сэ ла мор». Кроме того что-нибудь сильно-комическое и затем неизменный Шарпантье. И в то время это увлекало и нравилось.
Хочется отметить и маневры, устраиваемые по инициативе нашего директора. В общем, это были так называемые военные игры, но мы, малыши, любили называть это маневрами, это больше импонировало. Особенно запомнились одни такие «маневры», в которых и мы принимали участие. Они начались рано утром и закончились поздно вечером. На командном пункте вместе с ген. Черячукиным, хор. Чеботаревым и другими корпусными офицерами, были и английские офицеры из соседних полков. В тот день директор был на прекрасном коне в сопровождении двух вестовых, красавцев-индусов в великолепных тюрбанах. Я могу рассказать только о том, в чем мы принимали участие. Задачей 3-й сотне было поставлено — захватить лагерь противника, т. е. наш собственный. Малыши предлагали просто налететь лавой, но высшее командование на наше лихое предложение внимания не обратило. Предварительно все сотни были выведены из лагеря, и 1-я сотня заняла «позиции» в сторону предполагаемого противника. Нами командовали вице- урядники Данилов и Похлебин — мы были разбиты на два отряда. Прежде чем захватить лагерь надо было «взорвать железную дорогу», что и было, конечно, «блестяще выполнено», а потом, когда уже смеркалось, мы под командой Похлебина направились в обход, чтобы захватить лагерь не с той стороны, откуда нас ожидали, а с противоположной. Для этого наш командир повел нас через искусственный канальчик и затем вброд через Крокодилье озеро. Переходили при лунном свете. Возбуждение среда малышей было предельное — мы переживали эти маневры, как настоящую войну. Перейдя озеро, пришлось по песчаной косе пробираться к берегу, и затем мы победоносно ворвались в пустой лагерь. Нам не хотелось верить, что все это заранее известно и предопределено командованием — слишком горды мы были своей победой. Весь «успех» мы приписывали необычайной сметке нашего лихого вице- урядника Похлебина. Пережитого за день возбуждения было более, чем достаточно, и нас отправили на боковую в то время, как старшие сотни остались на разборе задания и его выполнения.
Часто я задавал себе вопрос — а любили ли мы нашего директора? Твердо знаю что прежнего — генерала Чеботарева, умершего от тифа в Новороссийске, мы искренно любили. В случае же ген. Черячукина, я на этот вопрос сразу, пожалуй, даже ответить не могу. Чувство было довольно сложного порядка. Прежде всего мы, малыши, его побаивались, и старались избегать с ним встречи, так как за малейшую провинность он имел обычай угрожать нам своей суковатой палкой, крича что разделается с нами «историческим костылем». Упоминание этого «костыля» без фактического его применения наводит на мысль, что эта угроза была скорее шутливого характера. Как относились к нему наши старшие кадеты — не знаю. Но все мы безусловно восхищались его неукротимой энергией и решительностью. Он всегда помнил, что он офицер русской армии и требовал по отношению к себе уважения. Случалось, что он намеренно подчеркивал свое звание в присутствии иностранных офицеров, которые уже были не прочь относиться к русским изгнанникам с известной снисходительностью. Этого генерал не прощал и всегда ставил таких господ на свое место. Особенно это было заметно в последние дни нашего пребывания в Египте, когда уже становилось ясным, что англичане не желают больше содержать корпус. Заметно это было и ранее, когда ему на голову сажали какое-то гражданской полу -начальство, в виде разных с «суперинтендантов» и заведующих. Об этом я расскажу позже — и на этот раз не то, что известно мне лично, а на основании рассказа лично посвященного в эти дела адъютанта корпуса, хор. Чеботарева. Он служил и переводчиком, и кому как не ему знать об этом во всех подробностях, а их он изложил в своей книге «Россия — моя Родина», чем а, с его любезного разрешения, и воспользуюсь. Теперь же, следуя эпиграфу «Не помня зла, за благо воздадим», вернусь к нашему директору. Был он безусловно строг; может быть, в случае нашей «экзекуции» и перегнул папку, но знаем также, что искренно заботился о нас, а о своих личных выгодах думал мало, что и доказал своим поведением до самой смерти.
Из воспоминаний проф. Чеботарева следует, что ген. Конгрив, Командующий британскими войсками в Египте, очень благосклонно относившийся к русским, находился, тем не менее, в крайне затруднительном положении — с одной стороны ему не хотелось ставить русского генерала в неудобное положение при разных конфликтах с местными и английскими властями, т. к. все эти лица, и гражданские и военные, были младше ген. Черячукина по положению и званию. С другой стороны, британские войска стояли в Египте уже только одной ногой, переложив значительную часть административных дел на египетскую администрацию. В то же время они все еще несли ответственность за все поступки нашего корпусного начальства. Поэтому разбор жалоб, поступавших в связи с энергичными мерами нашего генерала, как например, в случае со скупщиками обмундирования, был для ген. Конгрив очень щекотливым делом. И тут, на перепутье, ему явился шестикрылый серафим в образе английского пастора и представителя Англо-русского Красного Креста г. Роланда Крэгга. Ген. Конгрив убедил Крэгга обосноваться в нашем лагере, переняв на себя ответственность за корпус с тем, однако, чтобы не вмешиваться во внутренние дела корпуса. Крэгг, очень интересовавшийся русским вопросом и когда-то ездивший в Россию в составе духовной миссии по вопросу соединения англиканской и русской православной Церквей, согласился на это предложение и переехал в наш лагерь, открыв в нем свою канцелярию. Наш лагерь был переименован в Русский школьный лагерь, а мистер Крэгг взял на себя обязанности суперинтенданта. В очень скором времени между ним и ген. Черячукиным начались трения. Хорунжий Чеботарев старался уладить это и предлагал компромиссные решения, но обе стороны, как говорится, лезли на рожон и отклоняли его предложения. Дошло до того, что, в конце концов, хорунжий сложил с себя звание адъютанта, согласившись остаться только переводчиком и преподавателем английского языка.
Вскоре положение осложнилось с прибытием нового действующего лица — священника и представителя Общества христианской молодежи, американца Артура Симмонса. Судя по словам проф. Чеботарева, именно благодаря стараниям Симмонса и его жены, мы получили ту громадную палатку для комнатных спортивных игр, о которой я рассказывал. Кадеты от этой «маркизы» были в восторге и проводили там много свободного времени, играя в пинг-понг и другие игры. Этот подарок сыграл большую роль в популярности супругов Симмонс среди кадет, и в то же время это расхолодило отношения Симмонса с Крэггом. Тот чувствовал в этом большое несоответствие — то, что давалось англичанами каждый день, т. е. довольствие, обмундирование, палатки, содержание всего огромного лагеря (было нас около 450-ти человек) — все это, казалось, не вызывало такого энтузиазма среди кадет, как злосчастная маркиза, сразу завоевавшая их сердца. Обмен мнениями между Симмонсом и Крэггом был не особенно дружеским, вследствие чего Симмонс решил покинуть лагерь и вернуться в США.
Но еще до его отъезда произошел любопытный случай. Через Симмонса время от времени приглашались в лагерь профессора и лекторы, которых посылало Общество христианской молодежи в Каире. Среди них оказался и баптистский проповедник, только что возвратившийся из Китая, фанатик своего дела. В самом начале лекции Симмонс чувствовал себя крайне неловко, опасаясь, что баптист может нехотя оскорбить религиозные чувства русской молодежи. Но к счастью лекция проводилась на английском языке, а единственными кто знал этот язык были: сам Симмонс, полк. Невядомский и хор. Чеботарев. Переводчик, хор. Чеботарев заверил Симмонса, что сделает все от него зависящее, чтобы лекция прошла гладко. И он остался верным своему обещанию. Баптист рассказывал между прочим о русской девушке, которая с готовностью отказалась от своей веры, как только услыхала проповеди баптистов. Симмонс уже поднимался со своего места, чтобы прервать лектора и предотвратить неминуемый скандал. Но полк. Невядомский удержал его за рукав и предложил выслушать перевод речи. А хорунжий спокойно перевел — «Несмотря на все ухищрения проповедников, русская девушка не отреклась от своей православной веры …» Кадеты бешено рукоплескали, директор улыбался, а проповедник был счастлив — наконец-то где-то его слова достигали своей цели … Закончил он свою проповедь словами: — «Отбросьте веру отцов, присоединяйтесь к нам!» Не моргнув глазом, хорунжий перевел: «Будьте стойки — никогда и ни за что не изменяйте вере своих отцов!» Гремели рукоплескания — такого успеха проповедник, конечно, не мог ожидать. После лекции полк. Невядомский объяснил мистеру Симмонсу, что вся эта комедия была совершенно необходима. Не будь этого — в лучшем случае проповедник был бы препровожден за черту лагеря под усиленным конвоем — донцы бы его поколотили, и как! Выслушав доводы полковника, Симмонс был вынужден признать, что переводчик сумел найти блестящий выход из крайне затруднительного положения и от всей души поблагодарил хорунжего за эту услугу.
Рокочет, разливается песня над лагерем, доносясь из расположения первой сотни
«Ах ты батюшка наш, славный тихий Дон!
Ты кормилец наш Дон Иванович!
О тебе лежит слава добрая — да эй!
Слава добрая, речь пригожая …»
Как странно слышать это на берегу Крокодильего озера и в ста метрах от Суэцкого канала…
«Что ж мерь, ты наш Дон, не быстер текешь?
Помутился Дон сверху до визу …
Помутился Дон да все до устьица,
Да до города до Черкасского…»

А над ухом бубнит кто-то из соседней палатки: «Слышь, Колька, ты во время просыпайся, а то без тебя уйдем!» Это «рыбачья ватага» в дело собирается, а вставать придется чуть ли не в половине четвертого, когда сон самый сладкий! И снова гудит-течет, смешиваясь с плеском чужих, равнодушных волн:
«Возмутился Тихай Дон да донской казак,
Свет Игнатьюшка да Иванович . ..
Уж он кишеть скорую грамотку —
Не пером он ведеть, не чернилою,
Жгет Некраса слязою горючею К князю-графу да Долгорукому …»
«А ну, туши огни, прекращай разговоры!» и лагерь понемногу погружается в сон. Только равномерные удары по воде -это арабский рыбак глушит рыбу. Ну, нам не помешает — мы в канальчике будем ловить, гораздо правее отсюда. И вот, кажется, не успел ты сомкнуть глаз, а бисова дитина Чернов уже будит. Еще светит луна, а мы — человек двадцать — вот это по старинке и есть «ватага» — шагаем из лагеря. Располагаемся вдоль канальчика. Мне самая что ни на есть последняя роль — бегать от одного к другому, подхватывать да насаживать рыбу на кукан. А то ведь — городское дитя — ну где ж ему поручишь что-либо путное делать! Авось хоть это-то сумеешь! Сумел, насаживаю. А настоящие степнячки — те в этом деле с самого детства поднаторели. Дергают себе раз за разом, только принимай!
Помнится, как-то на одной из перемен между уроками, из портняжной мастерской, что была расположена около нашего классного барака, вышел урядник Персидсков и позвал малышей помочь ему разложить на песке для проветривания старое обмундирование. Он вынимал его из громадных продолговатых ящиков и передавал его нам, а мы несли к кухне, где и раскладывали его. Сначала мы это делали с неохотой. Оказалось, что это какие-то чекмени и мундиры. А через несколько минут нас буквально нельзя было от этой работы оторвать. Рассмотрев обмундирование, мы вдруг увидели, что оно времен Отечественной войны 1812 года. На подкладках чекменей и мундиров зачастую можно было прочесть фамилии их владельцев. Многие из них носили на себе следы пуль и прорезы шашкой, а иногда и ржавые пятна от запекшейся крови, которые время пощадило. Мы так увлеклись этим, что даже опоздали на урок, а на следующей переменке снова понеслись к чекменям. Ведь перед нашими глазами неожиданно встала сама история, — слава наших же прапрадедов. Предполагаю, что это была часть, если не все экспонаты музея Лейб- Гвардии Казачьего полка, которые впоследствии отыскали себе путь в Париж, где они сейчас и находятся. На нас это произвело очень сильное впечатление.
Настоятелем нашего корпусного храма и законоучителем сначала был оренбургский казак — в памяти не сохранит его имени и фамилии, — ведь когда же это было! Именно этому священнику мы были обязаны тем, что была организована поездка в Иерусалим и приглашен талантливый регент Н. Верушкин. Это был исключительно энергичный человек и с большим чувством юмора — кадеты его очень любили и почитали. Впоследствии он почему-то уехал в Европу, и на его место приехал о. Петр Голубятников. Ко двору он не пришелся. Малыши его не взлюбили, а старшие кадеты также не смогли найти в нем духовного отца по целому ряду причин, но о них теперь распространяться в подробностях не стоит.
Во время маневров, проводимых британскими войсками, был на них приглашен в качестве почетного гостя и наш директор. Бывший наместник Египта, лорд Алленби, по окончании маневров, во время прохождения войск церемониальным маршем стоял с женой генерала Черячукина, а ген. Черячукин стоял с женой лорда Алленби. Вскоре после этого был устроен парад нашего корпуса в присутствии бригадного генерала, командира Измаильской бригады. Помню, что у него не было руки и вместо этого висел стальной крючок, которым он ловко оперировал. Ему почему-то понравился один из малышей, кадет Зуев (говоривший между прочим без акцента по-арабски, да и вообще проявлявший исключительные способности к языкам) и генерал по окончании парада прихватил Зуева своим крюком, притянул и увез его на обед.
Вспомнился день, когда корпусу было приказано выстроиться на берегу Суэцкого канала, при впадении его в Крокодилье озеро. В этот день встречали высокого гостя — принца Уэльского, который должен был проследовать на военном судне. Все британские войска были построены шпалерами вдоль канала, в парадных формах и со своими оркестрами. Мы стояли на правом фланге Измаильской бригады, за нами — бурмийцы, сипаи, гурки и английские полки — Мидльсекский и Суррийский. На нашем правом фланге — кадетский хор трубачей … Для того, кто имел возможность тогда наблюдать сверху, с высокой насыпи у французского госпиталя — это представляло действительно красивое зрелище. В особенности эффектны были шотландцы и индусы в своих высоких тюрбанах. Ждать, в общем пришлось не долго, вскоре громадный дредноут «Император Индии», кажется тот самый, что стоял в новороссийской гавани, показался из-за поворота. На берегу послышались отрывистые команды командиров английских частей, гремели оркестры. А через пять минут огромное тело дредноута выросло перед донскими кадетами. Казалось странным, как он может пройти через такой узкий канал. Не помню уже, что именно играли наши трубачи, но хорошо помню поистине громовую команду генерала Черячукина, раскатившуюся над каналом и заглушившую, казалось, все трубы и волынки англичан. На капитанском мостике виднелась группа английских морских офицеров и среди них можно было легко разглядеть принца — в будущем короля Англии. Он сначала рассматривал нас в бинокль, а потом вытянулся и отдал честь. В это время сотни молодых глоток кадет Донского Императора Александра III Кадетского корпуса — корпуса названного в честь его же двоюродного дяди — разнесли над каналом громовое русское «ура».
«Так проходит слава мира» — и даже название дредноута «Император Индии» звучит теперь неправдоподобно и как бы насмешкой.
Вскоре после этого наше существование омрачила еще одна смерть: погиб под грузовиком общий любимец, кадет Полковников. Для получения продуктов изредка отряжался наряд из кадет на склад, находившийся где-то около Измаилии. Иногда при возвращении, желая выиграть время, кадеты на ходу спрыгивали с грузовика и прямо бежали в свою сотню — у всякого есть свои дела и заботы. Так было и в этот раз, но бедному Полковникову не повезло: вместо прыжка в сторону и вперед, он попробовал слезть с задней части грузовика, сползая постепенно в сторону колеса. В результате ногу затянуло под колесо, которое и разорвало его в паху. До смерти, кажется, не забуду страшного вопля, разнесшегося над пустыней.
Итак, кроме него мы потеряли еще «Мартышку» Артеменкова, о чем я уже рассказывал, Костю Грекова, покончившего самоубийством (см. ранее) и одного офицера — полк. Артамонова. Ни имени-отчества, ни функций, им выполнявшихся — не помню. Полк. Артамонов скончался вскоре после нашего прибытия в Измаилию от какой-то болезни. Брат его занимал в Белграде пост Российского военного агента.
Всему приходит конец, пришел он и нашему пребыванию в Египте. Английское правительство решило не тратить больше денег на русских беженцев. Кроме того, приблизительно в это время образовался Отдел Лиги Наций по делам беженцев и начальником его стал известный полярный исследователь Фритьоф Нансен, по имени которого стали позже называться и беженские паспорта для переезда в другие страны. Можно было бы здесь указать на то, что небогатые страны вроде Королевства Сербов, Хорватов и Словенцев приняли, однако, к себе громадное число русских беженцев. Могли бы это сделать и англичане, но … не сделали, несмотря на очень близкое родство британского короля с русским отрекшимся императором. Но — низложенные мало кого интересуют. Они интересуют только тех, в ком не угасает чувство родства или же благодарности. И вот король маленького королевства не задумался, а исполненный благодарности к когда-то великой, а теперь поверженной России, принял под свое покровительство русских. Как бы то ни было. — англичане от нас отделались, и наш отъезд из Египта был уже предрешен заранее. А так как содержать 450 кадет и значительное число обслуживающего персонала довольно хлопотно и накладно, то и решено было вообще расформировать корпус. Часть кадет (младшие классы) было решено передать английской школе в Турции, а старших отправить в Болгарию, откуда потом часть их попала в Чехословакию. Итак, опять все было свалено на славянские страны. Последние дни были очень грустными.

Продолжение. Отъезд в Бююк-Дере (Турция) и Болгарию

Дополнительные материалы по теме

Преподаватели и воспитатели в Исмалии

*Справка М.Блинова о лагере Телль аль-Кебир (Tell el-Kebir)

Расположен в Дельте, в 6 часах от Александрии (поездом). Имеет госпиталь и 2 лагеря. На момент прибытия кадет (середина 1920 г.) самый крупный лагерь русских беженцев в Египте. Здесь располагалось 2 лагеря — для семейных беженцев (364 человека и выздоравливающих офицеров и солдат 1154 чел., а также госпиталь (662 больных, 212 чел. русского и 4 чел. английского персонала. Оба лагеря находились в пустыне, обнесены двойным забором из колючей проволоки и охранялись солдатами из Индии. Позже прибыли после карантина и ликвидации Аббасийского лагеря в середине мая 1920 г. все больные и раненные. Палатки в обоих лагерях — полотняные, одного типа, конусовидные без окон. В верхней части палаток для вентиляции были сделаны три прореза. Пол — земляной. Мебель состояла из железных с металлическими сетками кроватей и деревянных некрашеных, с двумя полочками, тумбочек, по одной на человека. На каждой кровати — матрац, маленькая подушка, одеяло и полог от москитов и мух. Постельное белье отсутствовало. В лагере для офицеров и солдат мебель была только в офицерских палатках. У солдат не было ничего, они спали на клеенчатых подстилках прямо на земле, без подушек.
(март — апрель) 1920 г. Прибытие с транспорта «Гельмгорн Касл» (? 1290+50) беженцев
апрель 1920г. Прибытие беженцев с парохода «Саратов» из госпиталя Сиди-Габер
Прибытие беженцев минуя Аббасию, с пароходов «Гельмгорн Касл» и «Саратов»
По ликвидации Аббасийского лагеря в мае 1920 прибытие больных (около 600 чел)
Беженцам разрешалось выходить только до границ культивируемых земель, то есть находиться исключительно в пустыне.
Существовал 2 с лишним года. Открыты школы, церкви, магазины, мастерские, духовой оркестр, театр…
В начале 1921 г. все русские переведены в лагерь Сиди-Бишр (в восточном предместье Александрии).

В 1948 году в Испаилии работал  и проживал с семьей русский врач Лев Прокофьевич Григорьев, позже переехвший в Париж (1894-1986 русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа).

Практическая информация, где находится, как посетить.
Ближайший аэропорт. Экскурсии из Парижа и Ниццы с гидом.
Прямые авиарейсы из аэропорта Шарль-де-Голль или Орли. Местный железнодорожный транспорт и местное автобусное сообщение.